Известия № 104, среда 22 июня 2005. Юрий Феофанов.

Сегодня, 22 июня, исполняется 64 года с начала Великой Отечественной войны.

Про войну принято говорить, что она была одна на всех и у каждого своя. Но в бесконечном обилии личных воспоминаний самых разных людей есть опыт тех, чья память особенно уникальна, - рядовых солдат Великой Отечественной. Потому сегодня, в День памяти и скорби, "Известия" обратились к размышлениям одного из них.

Слово - ветерану Великой Отечественной, старому известинцу Юрию Феофанову.

ФЕОФАНОВ Юрий Васильевич - один из "старейшин" журналистского цеха "Известий". Родился в 1925 году. Детдомовец. Призван в армию в январе 1943 года, на передовой до самой Победы: войну начал на Курской дуге рядовым, а закончил под Штеттином сержантом, командиром саперного отделения. Демобилизовался в 1946 году. Закончил Московский полиграфический институт, стал журналистом. В "Известия" пришел в 1956 году, проработал здесь почти 45 лет. В последние годы редактировал созданный при редакции журнал "Закон". Ныне- на пенсии. Читатели старшего поколения наверняка помнят имя Юрия Феофанова по острым, проблемным материалам на правовую тему.

Мы не кричали "За Родину!", мы за нее сражались

На традиционной встрече участников Великой войны один из ветеранов, с густыми рядами орденских планок, вдруг сказал: "Мы не кричали "За Родину!", мы за нее сражались". Помолчал и добавил: "А эти... руки выбрасывают в фашистском приветствии и кричат "Слава России!". А станут за нее жизни отдавать?.." Старика, видимо, развезло с фронтовой стопки. Случай этот натолкнул на воспоминания...

В 1941 -м народ сплотился в патриотическом порыве. Но именно тогда, в июле 1941-го, я впервые услышал антисоветское, а значит, и антипатриотическое слово. Его произнес деревенский парень, остриженный под машинку, --наутро ему надо было идти в военкомат.

Было это в деревне под Рославлем в Орловской области. Там мы, московские парни и девушки, копали противотанковые рвы. Мы только что сдали экзамены за первый курс в педагогическом училище № 1 им. Ушин-ского, что и сейчас на Большой Ордынке, и в воскресенье 2 2 июня пошли на Таганку в кино на 11 -часовой сеанс-еще во вполне мирное время. А когда вышли, была все та же Таганка, но все было не так. Уже выступил Молотов...

Мы тут же бросились в военкоматы, чтобы нас направили прямиком на штурм Берлина. Не потому, что были уж такими патриотами, а потому, что были мальчишками по 16 лет. Вот нас и направили копать противотанковые рвы. От зари до зари мы копали, а ночевали по избам.

Тогда-то и подошел к нам хозяйский сын. Парень был очевидно подвыпивши. Кто-то из нас сказал что-то вроде "идешь защищать родную землю". А тот в ответ, показывая рукой на огород: "Если бы это была моя земля, меня бы с нее никакой танк не выковырял. А так... пусть кто хочет приходит". Как так, возмутились мы, это же советская земля, твоя земля - ну, что-то в этом роде. А его слова врезались в память на шесть десятков лет. И вот столько времени спустя думаю: был ли тот крестьянский парень русским патриотом, у которого ненависть к колхозам перевернула исконные чувства, или же... Не знаю, и сейчас не знаю. А тогда это просто поставило в тупик.

Дело в том, что я был в то время стерильно чистый советский мальчишка. Пионерские сборы, военные игры, "взвейтесь кострами, синие ночи...". Очевидно, нам говорили разные слова о советском патриотизме. Хоть бы полслова запомнил. Но сама наша жизнь без всяких бесед и внушений его воспитывала.

А потом и нам пришла пора идти на фронт... Попал я на передовую летом 1943-го. Наш отдельный артиллерийско-пулеметный батальон занял позицию где-то на северном фланге Курской дуги. Из "сорока-пяток" мы пукали по двум немецким танкам, которые, кажется, на наши залпы никакого внимания не обращали. Спасибо, другая артиллерия их подбила. Вскоре наши грозные орудия с вооружения сняли. И совершенно рыжий капитан, не мог не запомнить фамилии-Пушкин, определил меня в саперы.

Опять к вопросу о патриотизме. Что двигало солдатскими массами? Расскажу трагикомический эпизод.

В послевоенных фильмах очень часто разыгрывалась сцена. Командир или политрук выскакивает из окопа с наганом в поднятой руке и кричит: "Вперед, за Родину, за Сталина!". Пропагандистская ли это придумка или в самом деле так кричали? Те, кто в рукопашную ходил, может, и кричали именно эти слова, хотя, думаю, подбирали что-нибудь из ненормативной лексики. Но у меня-то особый случай. Кто-то по войне промчался на танках, кто-то ее прошагал, а мы-саперы- от Калинковичей до Штеттина ее проползли на животе. И, согласитесь, в этом положении неудобно было кричать про товарища Сталина.

Так о том эпизоде. Это было летом 44-го, когда наносили мы вермахту знаменитый сталинский "пятый удар" - освобождение Белоруссии и выход на Европу. Наш батальон два или три дня не мог сковырнуть немцев с какой-то безымянной высотки. В печенках сидела эта высотка. Как теперь я понимаю, не в печенках, а в подсознании. Но о Фрейде тогда мы и слыхом не слышали.

Был у нас повар Яша, хромоногий нестроевик. К тому же еврей. Мы его за глаза звали Геббельсом. Поскольку кухня то приедет, то не приедет, Яша приберегал для нас сухой паек: банки тушенки, хлеб, еще какую-то снедь, разложенную по пакетам. А те пакеты Яша на ночь привязывал к своим ногам-чтобы не сперли. Все это знали. И был у нас балагур и заводила Саша Кичивин, Ночью, надев немецкую пилотку, он зашел в сарай, где спал Яша со своими припасами на привязи, включил фонарик и заорал: "Хенде хох!". Яша очнулся, схватил автомат, который у него был всегда под рукой, как и тушенка, и дал очередь-к счастью, в белый свет. Но что же тут началось! Все - "в ружье"! А что происходит-непонятно, пo всем законам паники нам надо было бы бежать назад. Но поскольку в печенках, а как теперь мы знаем от неведомого тогда Фрейда, в подсознании сидела эта треклятая высотка, мы бросились вперед. И взяли ее ночным штурмом.

Так что, спрашиваю себя, движет солдатским порывом? Да никакой призыв "За Родину, за Сталина!" не бросил бы наш батальон в ту отчаянную ночную атаку. Я называю это чувство естественным патриотизмом.

Почему такое потрясающее патриотическое чувство в народе вызвала речь Сталина 3 июля 1941 года? Я думаю, из-за обращения "братья и сестры". Суровый, жестокий и непреклонный вождь обратился к народу за помощью, если хотите, показал слабость: без вас всех мы не выстоим. И народ ответил доверием вождю. Доверием даже тех, кто совсем недавно жестоко пострадал от режима.

И опять я к частностям. Однажды мы испытали такое чувство доверия к организации, ну уж никак не подходившей для нежных чувств. Уполномоченным "Смерша" у нас был старший лейтенант с очень подходящей для его ведомства фамилией- Крамсалов. Красавец под метр девяносто, всегда в безупречном мундире и до блеска начищенных сапогах, вежливый и холодный. Понятно, его все обходили стороной. Мы его почему-то прозвали "веселым дядей".

Поступил приказ сформировать в нашем батальоне взвод разведки. И, понятно, это не могло пройти мимо уполномоченного "Смерша"-все же в тылы немцев предстояло ходить. И стали нас по одному вызывать к "веселому дяде". Первым вызвали Лешу Пронкина. Из своих 30-35 лет, наверное, половину он сидел. Уголовное прошлое Леши включало побег через тайгу и испытание штрафной ротой. Человек он был храбрости отчаянной, а при всяких вылазках сливался с местностью, как кошка. На его счету уже было несколько "языков", и, думаю, только сомнительное прошлое помешало ему получить Героя.

Вернулся Леша от "веселого дяди". Молчит. Кто-то все же спросил: "Ну, и что?" "А ничего, -улыбнулся Леша, - на вас буду доносить. Так что языки не распускайте, а то ишь вздумали товарища Сталина обсуждать". Мыв самом деле обсуждали Верховного-зачем он надел форму с погонами и лампасами; лучше бы оставался в "шинели простого солдата", как написал о нем Анри Барбюс. А Леша добавил: "Все подписал, о неразглашении тоже".

А потом нас всех по очереди вызывали к Крамсалову. Мы подписывали о пресечении, о неразглашении и тут же все разглашали-между собой, понятно. И вдруг заявляется в нашу землянку сам уполномоченный "Смерша". Обвел холодным взглядом и не спросил, а сказал: "Все рассказали". Мы смотрели в разные стороны, ожидая, что вот сейчас вызовет наряд, и... А чекист вдруг улыбнулся: "Доставайте, разведчики, бутылку..."

А в первом же поиске Леша Протеин оглушил оберефрейтора, и мы его притащили. Ну, а если бы не доверился нам уполномоченный "Смерша", поступил бы как по его инструкциям положено? Преступили же мы закон? Ничего бы, конечно, не случилось, все равно до Берлина бы дошли. Но с каким же воодушевлением после той бутылки мы выполняли задания, когда давал их уполномоченный "Смерша".

А когда прошел "азарт войны"? Тут мне хочется сказать о нашем замполите майоре Миронове. Такого человека я не видел больше никогда. Ни при коммунистах, ни при демократах, ни при Сталине, ни при Брежневе. Советского патриота в полном, до бытовых подробностей, смысле этого слова.

Как ни горько это говорить, но, войдя в Германию, мы сразу же перестали быть советскими патриотами. При вступлении в немецкую деревню мои мужички-саперы рты пораскрывали: "Господи, да чего же им было у нас надо?!" "Логово зверя" поразило своим благосостоянием. Зайди в "хлев", открой кран-вода, включи рубильник-силосорезка. Но-все брошено. Кирпичные дома с городской мебелью, в погребе закатанные консервы, в специальной камере свиной окорок в полпуда. И-спирт, который у них употреблялся для технических и кулинарных целей, а у нас, понятно, по назначению. В шкафах барахла несчитано. Но тогда, в первые дни, мы его не брали-как тащить?

За время боев и походов солдаты, да и офицеры пообтрепались изрядно. И теперь старики-немцы шили нам хромовые сапоги "гармошкой", немыслимые френчи и гимнастерки из явно неуставного коверкота. Своими оставались только пилотки. Наш старшина ездил в самой настоящей баронской карете, в какой-то шубе с меховым воротником, пока не нарвался на постороннее начальство. Разрешили вещевые посылки: рядовым-5 кг в месяц, офицерам - 10, генералам - 15; да с собой можно было иметь 50 кг при демобилизации. Ну, мы и рыскали в поисках трофеев.

Единственный в нашем батальоне, кого это не коснулось, был комиссар Миронов. Он ходил в застиранной, линялой гимнастерке и кирзовых сапогах, с полевой сумкой через плечо, туго набитой конспектами лекций и агитматериалами. Он не взял ни нитки из всего барахольного изобилия. Не послал ни одной посылки-это мы узнали в полевой почте специально. Он, понятно, не мог остановить поток-трофеи были разрешены высшей волей. Но он был таким, каким был,-прямым нам укором. Самим собой он спасал честь воина и престиж армии, наш комиссар Миронов, шагая по поверженной Германии в стоптанных кирзовых сапогах.

Такие вот впечатления и воспоминания вызвали слова незнакомого мне фронтовика, с которых я начал рассказ. И на некоторые размышления о сегодняшнем дне толкают эти воспоминания. Истинное, народное чувство патриотизма живет в людях всегда, иначе они не были бы русскими, немцами или американцами. Какие бы строи или режимы ни господствовали в обществе.

Зададимся вопросом: патриоты ли в глубине души те юноши, которые взмахивают рукой в фашистском приветствии и кричат: "Слава России!"? И те, кто громит рыночных торговцев "не той" национальности? Или пресловутые футбольные фанаты? А их надо не клясть, надо находить с ними общий язык. Это отнюдь не означает возврата к казенной пропаганде, которая способна родить лишь антипатриотизм. Власть должна искать те подходы, которые свидетельствовали бы о ее доверии к людям. И тогда люди ответят взаимным доверием. Как это было в самые тяжкие моменты нашей истории.

ЮРИЙ ФЕОФАНОВ

При перепечатывании материалов сайта активная ссылка на сайт обязательна!

Copyright © 2003-2009