Д.Булышкин
И ВОЙНА У КАЖДОГО СВОЯ...
Ленинград
Светлые весенне-летние ночи не в диковинку в высоких широтах. А вот Белые ночи, именно Белые, бывают только у нас, в Ленинграде. Ночь, вставшая над нашим городом с 21-го на 22-е июня 1941 года, была самой обыкновенной волшебной белой ночью. Была бы. Никто в городе, никто в стране, возможно и те, кому это полагалось, не знали, что мирной жизни осталось чуть больше часа. Не знали этого те, кто через несколько десятков минут будут убиты разрывами бомб, снарядов и мин, автоматными очередями. Не знали те, кто промаршируют в Параде Победы. Не знал летчик, одиноко круживший в 3 часа утра над Невой.
О том, что в 4 утра начнется война, знали только немцы, 5,5 миллионов человек, неведомо как сосредоточившиеся вдоль нашей Западной границы.
- Чего это он летает? - спросил сквозь зевок Костя Федоров.
Я только начал дремать, привалившись к окну нашего автобуса.
- Пусть летает. Я хочу спать.
- Непонятно, почему в такую рань летает?
- Значит надо. Отстань! Сегодня в 16 часов на вокзал.
- Вот я и говорю - чего он летает? Непонятно...
- "Чего, чего?" Тяжелее воздуха вот и летает. Мало ли ученье, или что.
- Какое ученье? Завтра, то есть сегодня воскресенье. Странно...
- Плохой ты, Федоров! Плохая люди...
Я недовольно открыл глаза. В розовеющей выси мирно гудел самолет.
Обмывать телемеханику мы начали в "Астории". В полупустом, несмотря на субботу, зале певица невесело убеждала: Сердиться не надо, хорошо, что это тайна, Сердиться не надо - в этой тайне красота.
Было скучно, и часам к 12-ти ночи мы перебрались в "Восточный", на углу Невского и улицы Бродского. Там уже веселились наши радисты и кое-кто с проводного факультета, отмечавшие какой-то свой экзамен.
Телемеханика не была у нас основным предметом. Вся она была посвящена изучению довольно сложного и, как подтвердила практика, абсолютно бесполезного прибора. Этот прибор устанавливался у танкового командира. При нажатии одной из двенадцати кнопок по радио передавался сигнал подчиненному, и на его приемном устройстве открывался соответствующий номер. Таким образом, можно было передать двенадцать закодированных команд. Без этого прибора можно было ключом или микрофоном передать больше команд - столько, сколько их было в таблице радиосигналов. Были бы радиостанции! А их-то как раз и не хватало.
Название "Телемеханика" звучало солидно, говорило о передовой технике, и по этой причине предмет был без всякой нужды насыщен математикой. Даже работа простейшего центробежного регулятора оборотов описывалась... системой дифференциальных уравнений. Это наукообразие страшно раздражало вольные умы радиофакультета, и уж мы ни за что не стали бы обмывать телемеханику, если бы не одно очень важное обстоятельство.
В субботу 21-го июня 1941 года мы сдавали последний экзамен, последней сессии, завершавшей полный курс инженерного радиотехнического факультета Военной электротехнической академии связи им. С.М.Буденного!
В воскресенье 22-го в 16.00 мы садимся в поезд и едем в Горький на радиозавод - преддипломная практика. Потом диплом, выпуск. Традиционный прием в Кремле. Увидим товарища Сталина! Затем - неведомая новая жизнь...
Ровно гудит где-то над нами самолет, а этот тип Федоров облокотился о спинку переднего сиденья, подперев щеку ладонью, и "замкнул на массу" - нахально дрыхнет. Очень мило! Устраиваюсь удобнее и я.
... В академию я поступил сразу после десятилетки по совету отца.
- Ты увлекаешься радио, строишь приемники, радиолы, вот и дуй в академию. Лучшие преподаватели, лаборатории! Потом учти - не сегодня завтра будем воевать с фашистами, и от тебя, как от военного специалиста, будет гораздо больше пользы, чем от рядового. Так что - не сомневайся!
Провоевавший от начала и до конца империалистическую и гражданскую рядовым отец, видимо, знал, что говорил.
Заманчиво было и то, что слушатели академии носили командирскую форму (офицерами мы стали в 1943 году), жили у себя дома, да еще получали жалование - денежное содержание, как потом нам объяснили - командира взвода. Вчерашний школьник становился самостоятельным человеком! Тут стоило подумать.
Конкурс удалось осилить, и я стал в 1937 году слушателем академии с "Удостоверением личности командного и начальствующего состава РККА" в кармане.
Мы удивились, как много свободного времени у нас вдруг оказалось, и старались с наибольшей пользой его использовать. Ходили на танцы, в театры, занимались боксом, знакомились с девчонками...
Праздник казался бесконечным, но пришла сессия, а с ней конец эйфории, в которой мы пребывали. Из нее нас вывели интеллигентные, терпеливые, но более чем сдержанные в оценке наших знаний преподаватели. Правда среди ответов попадались и такие, от которых почтенные профессора только глаза закатывали, но и в этих условиях мы почему-то рассчитывали на большую благосклонность с их стороны.
Начальник курса разъяснил нам, что мы неверно понимаем сущность категории "свободное время". Свободным оно называется лишь чисто условно, и правильно поступают те немногие, которые полностью тратят его на учебу. Он был бы очень рад, если бы мы это усвоили раз и навсегда. Нам это принесет большую пользу. Непременно и во избежание, понимаете...
Уяснили, осознали и пересдали все, кого это касалось. Кроме одного. Его отчислили в войска, где он, кажется, благополучно дослужил срочную.
На меня все это произвело должное впечатление, и пожалуй, за исключением одного случая, больше пересдавать не пришлось.
В академии, как и повсюду, выявляли врагов народа. В течение года - два начальника академии, некоторые преподаватели, слушатели. В первую очередь, с командного факультета, уже служившие в войсках. Среди нас, вчерашних школьников, врагов не нашлось. Но вот третьекурсника мы исключили из комсомола. За связь с врагом народа. Это тоже считалось преступлением.
На комсомольском собрании нашего радиофакультета он рассказал, что случайно разговорился с каким-то человеком на Кировском проспекте, возле Ленфильма. Дал прикурить, обменялись двумя-тремя словами, разошлись. Теперь же выяснилось, что тот - известный режиссер и враг народа. Но наш-то этого не знал и не видел его ни разу ни до, ни после роковой встречи.
Этот парень старался убедить всех в том, что говорит правду. Голос его срывался и был полон отчаяния. Амфитеатр молчал, не поймешь безучастно или недоверчиво. Похоже, он не врал, этот слушатель, но председатель посоветовал ему не вилять перед лицом своих товарищей, а рассказать все начистоту.
Выступавшие клеймили его, как потерявшего бдительность, потерявшего право на доверие товарищей, как пособника врага народа. За исключение из комсомола проголосовали единогласно. Майор из президиума - кто он я не знал - обводил аудиторию тяжелым бдительным взглядом. Я тоже поднял руку, хотя понимал, что происходит что-то не то.
Год назад мы в классе голосовали за смертный приговор Зиновьеву и другим. Тянула руку и Лидочка Б. двоюродная племянница Зиновьева, опустив под нашими взглядами - все повернулись к ней - голову. Вскоре ее с родителями выслали в Среднюю Азию. Но то были Зиновьев и Каменев, предатели еще с семнадцатого года. Сомнений у нас не было.
Здесь же я чувствовал, что участвую в чем-то не совсем правильном. Но сказать об этом, даже просто не поднять руку, я уже не мог. Боялся. Оказывается, совсем немного понадобилось, чтобы в восемнадцатилетнем человеке обострился и безошибочно заработал инстинкт самосохранения.
Слушатель этот исчез, как исчезали многие. Повезло лишь одному старшему лейтенанту из нашего отделения. Он вернулся. Месяца через два или три.
- Понимаете, они решили, что я поляк. А с чего вдруг? - рассказывал он нам, обступившим его,- Что - если Лещинский, то обя зательно поляк? - Лещинский радовался, волновался, тяжело ды шал, переводил глаза с одного на другого.
- А причем поляк-то? Что с того? - А то... Ну, ладно все, все! Стоп травить! - как бы спохватился бывший моряк. - Стоп, кранты!
Маршалы Тухачевский, Блюхер, Егоров, многие командармы. Известные всей стране имена... Поверить, что кругом сплошь враги и в армии, и в народном хозяйстве было невозможно. Не верить нельзя. Кому не верить - партии, товарищу Сталину, мудрому вождю и лучшему другу советского народа? Радоваться надо было своевременному разоблачению, восхищаться бдительностью НКВД и быть бдительным самим. А еще лучше держаться подальше этих тем. Шла война с Финляндией. На другой день после ее начала академия получила задание разработать миноискатель. Через сутки (!!) был готов опытный образец. Когда же их производство было налажено, наши старшекурсники на зависть нам выезжали на фронт в качестве инструкторов. Мы подавали рапорта, которые нам тут же возвращали.
Наконец, начальник курса майор С.А.Ягджян собрал нас. Приземистый, розовощекий со сверкающей массивной головой, на которой граница бритого сливалась с лысиной, с невероятным кавказским акцентом, он разъяснил нам, что подавать рапорта не имеет смысла. Во-первых, потому, что мы не студенты, а слушатели военной академии, кадровые военные. Во-вторых, как кадровые военные мы пока - он подчеркнул это "пока" - особой ценности не представляем, а следовательно... Следовательно, если хотим помочь фронту, надо приналечь на учебу. Или вот джаз выступает перед ранеными - тоже очень хорошо.
- Вопросы?.. Нэт?.. Фысэ, садытэсь! - заключил майор Ягджян.
Аудитория, не сдерживаясь, заржала, и майор смущенно потер лысину. Этим своим "фысэ, садытэсь!" он неизменно и совершенно непроизвольно заканчивал любой разговор с подчиненными, независимо от того, стояли они перед ним или сидели, как сейчас мы, на своих местах. Пару раз он такое выдал даже в коридоре к полному удовольствию разгильдяев, не рискнувших, однако, выполнить команду.
Академический джаз на три четверти состоял из джазменов нашего курса и потому был гордостью Степана Акоповича Ягджяна.
Я тоже попросился в джаз и сказал, что умею играть на гитаре и рояле. По слуху. Профессионалы рассмеялись в ответ и предложили должность ударника. Она была вакантной, так как никто играть на ударных не умел. Я тоже. Но я согласился, рассудив, что это не главное и что мастерство со временем придет. Само собой. Руководитель сел за рояль и предложил мне сопровождать его на ударных. Семь минут он томился, вздыхал, а во время моих "бреков" стискивал зубы, зажмурив глаза, и прижимал к груди кулаки. Потом он отер пот со всего лица и сказал, что если, действительно, других претендентов нет, то я утвержден. Примерно через год он поздоровался со мной за руку. По мнению Кости Федорова, чисто случайно.
Мы много выступали зимой сорокового в госпиталях, и авторитет нашего джаза стремительно рос. Однако в календарь наших выступлений вклинился зачет по электроизмерениям. Мы рассчитывали на снисхождение со стороны преподавателя, упустив из виду, что, даже если он хотел проявить его, то по крайней мере должен был знать нас в лицо.
Не вышло. Когда один из наших молодцов на вопрос, откуда он брал напряжение при проведении лабораторной работы, ответил: "от стены" (на стене был смонтирован щиток), преподавателя чуть не хватил удар.И пошло и поехало! Подряд были "вынесены" бас, труба, рояль и вторая скрипка.
Преподаватель слушал меня, не перебивая, и только изредка равномерно стучал карандашом по столу.
Трезво оценивая свой ответ, я, конечно, понимал, что ушел от пятерки, но не единой же пятеркой жив человек - и я осторожно, как бы невзначай, пододвинул мизинцем зачетку к экзаменатору. Тот либо не заметил, либо не придал значения моему маневру и ждал.
Сообразив, однако, что дальнейших сообщений по исследуемому вопросу от слушателя, видимо, не поступит, неожиданно спросил меня;
- Вы где живете дома или в общежитии?
- Дома, с папой и мамой,- ответил я и чуть не спросил: "а что?"
- Та-а-к. А сколько времени вам удается выкроить на домаш ние задания?
Среднего роста, сухощавый, с маленькими усиками и благородной сединой, в полувоенном кителе - когда-то он был начальником нашей академии - Е.А.Свирский смотрел на меня, как будто благожелательно, во всяком случае с интересом.
- Да, честно говоря, больше трех-четырех часов никак не удается,- посетовал я, искренне веря в эту чепуху.
- А сколько вам лет, уважаемый? - последовал вопрос.
- Мне? - глупо переспросил я, чтобы выиграть время. Я не понимал, куда он клонит, но моя спина сразу ощутила канаты ринга. - Мне двадцать один год.
Я снова чуть не спросил: "а что?", но вместо этого, угодливо улыбаясь, ни с того ни, с сего добавил: "Я год потерял".
- Ну, что ж, вы неплохо выглядите для своего возраста. Я не был уверен, что надо сказать "спасибо", и только шумно сглотнул,
Улыбка еще самую малость продержалась на лице Свирского, его передернуло, как от кислого, и громко, в такт словам, стуча карандашом, он проговорил:
- Не теряйте. Времени. Читайте. Книгу... Что значит, какую? И не здесь,- поморщился он, видя, что я полез было в полевую сумку, - Дома. Дома читайте. Вслух желательно. Ну, выкройте еще час-другой...
- Разрешите идти? - С богом! Рад был познакомиться. Забегайте,- съехидничал он и закашлялся,- мат-т-рикул заберите,- с трудом выдавил он и махнул рукой.
Узнав, что джаз горит, начальник курса кинулся на выручку. Свирский признал важность шефских концертов, выразил надежду, что мы хоть в этом деле что-то соображаем, и туманно пообещал учесть "сумму факторов".
Следующим взял билет тихий интеллигентного вида Витька Перовский. За звучность фамилии и непонятную удачливость на сессиях его прозвали "Их сиятельство Нипуханиперовский".
Очевидцы рассказывали, что Их сиятельство продержались минуту с четвертью.
- Ребята, я ему все по делу,- объяснял он,- и про шунты и про эти... как их, ну, не важно, главное все по делу.
- А он что? - спросил кто-то из притихшей толпы.
- А что он... вы, что,-говорит,-тоже из джаза?
- Я говорю - что вы! Я больше в филармонию. А-а, говорит, ну тогда "улыбнись, Маша!" И все! Что я ему сделал? Так со словами из лучшей песенки нашего репертуара была прервана беспроигрышная серия сдачи экзаменов и зачетов Нипуханиперовским.
- Тебе просто не повезло,- похлопал его по плечу Костя Федоров. - Он до тебя успел попробовать человечины. Есть такие тигры-людоеды,- пояснил он и кивнул в сторону понурых джазменов.
Самому-то Косте достаточно было просто полистать конспект или учебник, чтобы сдать любой предмет.
...Я открыл глаза. Загородивший от нас полнеба вздыбившийся пролет моста похоже дрогнул. Начинают сводить. Костя сопит и причмокивает во сне, бросив на произвол судьбы гудящий самолет. Впрочем, кажется, их уже два в воздухе.
Шофер такси, которое мы поймали, выйдя из "Восточного", предупреждал, что Литейный будет уже разведен. Так и оказалось. Мы совсем немного опоздали, и перекрестье трамвайной опоры уже целилось в небо.
И все же нам неожиданно повезло. Впереди, уткнувшись носом в красно-желтый барьерчик, дремал кургузый зеленый автобус с надписью "ВЭТАС". Наш автобус, надо же!
Шофер скосил глаза на прижатые к стеклу пропуска, сделал затяжной зевок и впустил нас. Я объяснил, что живу на 2-м Муринском, если ехать по Карла Маркса, совсем не будет крюка.
Водитель еще шире зевнул, скрестив руки, и уронил голову на грудь.Мы расценили это, как согласный кивок. Я устроился у окна и начал дремать.
Костя - он забыл дома ключи и ехал ко мне,- вначале что-то фальшиво насвистывал, а потом, углядев самолет, начал донимать меня о цели его полета.
И верно, что нужно было летчику в безмятежном небе, спящего Ленинграда около 3 часов утра 22 июня 1941 года?
В первом часу дня нас разбудит телефонный звонок отца. В последнее время он и по воскресеньям пропадал на заводе, где работал главным механиком.
- Ты слушаешь речь Молотова? - отец был необычно взволнован, - Война!.. Война с Германией!.. Скорее включай радио!
В.М.Молотов, заместитель председателя Совнаркома и нарком иностранных дел, говорил твердо, уверенно, слегка заикаясь, но не более обычного.
Запомнились заключительные слова обращения. Потом они не раз повторялись, обретя характер клятвы: "Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами".
Итак война! О ней говорилось не раз. В конце мая или начале июня нас собрали в актовом зале, и комиссар академии сказал, что отношения с Германией стали напряженными и похоже дело идет к войне. И вот она, ожидавшаяся и все же разразившаяся внезапно, война! Вот почему был поднят в воздух тот ранний самолет. Теперь мы знаем, что в 23 часа 45 минут на телеграф поступила директива о приведении войск в боевую готовность. До многих соединений и частей эта директива дошла, когда война уже началась. На месяц бы, на неделю, на три дня пораньше! Теперь мы знаем, что Сталин не давал на это согласия. Он считал, что такой шаг фашистское руководство использует, как предлог для нападения. Предлог не понадобился врагу. Просчет же обошелся дорого. :
На фотографии, снятой во дворе академии 22 июня 1941 года, в фотографа летит комбинезон, свернутый в пакет. Все мы хохочем. Мы еще не понимаем, не представляем себе того, что произошло.
Война? Ну, что же, теперь, наконец, Гитлер сломает себе шею. И довольно скоро. Мы ему не Дания и не Франция. В победе никто не сомневался, причем "малой кровью и на чужой земле". ошибка была в цене победы.
Практика была отменена. Вечером мы с друзьями пили за скорую победу. Мать и отец ходили подавленные с озабоченными лицами. Но что они понимали в современной войне!
Самый умный из нас Костя Федоров сказал, что раньше, чем через полгода с войной не покончить. Его подняли на смех. Что тут удивительного - не очень умных просто рассмешить, особенно, когда им говорят не совсем понятные вещи.
Косте не суждено было узнать, насколько он ошибся в своем прогнозе. Его не стало значительно раньше указанного им срока. Из него мог выйти ученый, выдающийся ученый. Среди моих друзей и знакомых немало настоящих ученых, но человека, такого способного, как Костя Федоров, я не встречал никогда.
Отцу было сорок восемь лет. Член партии с 1917 года, он пошел добровольцем, политбойцом.
- Политбоец последним оставляет окоп и первый поднимается в атаку,- ответил он на мой вопрос. - В остальном - обычный красноармеец. Все очень просто.
Я навестил отца в запасном полку. Странно было видеть его гимнастерке, с брезентовым ремнем и неуклюже сидевшей пилотке.
- Ну, как, узнаешь Швейка? - спросил отец. - Обратитесь по уставу, а потом острите, товарищ боец,- поставил я на место политбойца,- и не оттопыривайте большой палец.
Мы обнялись. Военная карьера отца однако оборвалась, по сути не успев начаться. Застарелая язва желудка не справилась с солдатскими харчами и начала кровоточить. Полковое начальство, рассудив, что хлопот и возни с таким воином будет значительно больше, чем пользы, распорядилось забрать у него обмундирование и направить туда, откуда пожаловал.
Так отец вернулся на завод. Письма он писал на фронт без нытья, наоборот, с присущим ему, коренному одесситу, юмором. В одном из них он, между прочим, сообщил, что получает 125 граммов черного хлеба.
- Ерунда - бодро заметил я по этому поводу. - У моего бати язва, и ему черного хлеба все равно нельзя.
Присутствующие почему-то промолчали, а командир радиороты, капитан Наживин Борис Иванович как-то странно посмотрел на меня. Странно и пристально. Не сразу я понял значение этого взгляда, только тогда, когда кто-то из земляков растолковал мне, что тогда, кроме этих 125 граммов, отец не получал ничего. Ломтик хлеба! Такое мне просто не могло прийти в голову.
Через много лет отец вдруг вспомнил такой эпизод. Летом 1942 года его и еще одного инженера откомандировали в ташкентский филиал завода. По пути они доставили в Москву какие-то детали оборонного заказа. Когда они справились с делами, пошли обедать. Куда именно, я или не спросил, или забыл. Сейчас уж не уточнишь, да это и не так важно. Кажется, в ресторан при гостинице.
Официант, узнав, что перед ним ленинградцы, видимо решил по-своему пошутить. Состоялся примерно такой разговор.
- Закусочку будем брать? - Конечно! - обрадовались ленинградцы.
- Осетринка пойдет? Наступила короткая пауза, за время которой отец понял, что их разыгрывают. Он решил поддержать игру.
- Осетринка пойдет.
- И икорка, конечно, зернистая? - И икорка, конечно, зернистая,- максимально копируя интонацию официанта, повторил отец.
- На первое соляночку?
- На первое соляночку! - начал накаляться отец. Его товарищ заерзал на стуле.
- На второе бифштекс по-деревенски. Не возражаете? - нагловатая улыбка не покидала лица официанта. По всему он был очень доволен своей выдумкой. Ленинградцы держались из noследних сил, поддерживая нелепую игру.
Когда все, включая кофе с пирожным, было заказано, официант слегка поклонился, взмахнул салфеткой и вышел.
- Видали дурака? - отец откинулся на спинку стула и вытер, платком лоб. - Обожаю, когда дураки шутють. Так бы и залепил.
- Наглец. Но вы ему правильно отвечали, Яков Данилович.
- Видали мы таких! - похвастался отец. У нас такие остряки- больше, чем по пятаку за пучок, не шли.
Вернулся официант. Точными изящными движениями он поставил на стол салат, икру в хрустальных розетках, осетрину в зелени и с той же улыбкой произнес:
- Приятного аппетита, дорогие ленинградцы. А соляночку я разолью.
Приятели прятали вдруг покрасневшие глаза, с трудом пробормотали "Спасибо".
... Прибыв в Ташкент, отец утешал маму:
- Ну, что ты расстраиваешься! Я похудел немного? - так это на пользу. Во-первых, о язве почти забыл, а мыться - одно удовольствие: видишь прекрасно в тазу устроился. А так бы без ванны или бочки не обойтись. Так что - порядок!
Война принесла имена новых героев. Мы не переставали говорить о капитане Гастелло и его ребятах. Особое величие этого подвига состояло, по-моему, в том, что решение направить горящую машину на колонну танков было принято не единолично, не в состоянии аффекта, когда предсмертное сознание застилает кровавый туман. Решение было принято всей четверкой, если можно сказать, на трезвую голову. В этом и заключается высший героизм. Шансы на спасение, наверное, были, вероятно, можно было выпрыгнуть. Кто бы их осудил! Они решили по-другому. Врезавшись в землю, самолет взорвался. Но они не хотели, чтобы этот взрыв прогремел вхолостую и врезались во вражеские танки. Проиграв неравный бой в воздухе, герои выиграли еще более неравный бой на земле!
Мы были профессиональными военными и поэтому считали себя специалистами военного дела вообще. Мы понимали, что для контрнаступления требуется время. На наш взгляд недели две-три, может быть, даже месяц. Мы жили в ожидании этого контрнаступления, в ожидании, когда, наконец, нас пошлют в действующую армию и опасались, что можем опоздать к разгрому немцев.
Несколько отрезвило выступление Сталина по радио 3 июля, первую очередь поразила необычность обращения, его форма. Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота!"
Такое обращение придавало доверительность, особую серьезность тому, что говорилось. Вдруг как-то остро дошло до сознания, что война идет, война - это реальность, которую мы пока не ощущаем. Враг уже захватил Литву, значительную часть Латвии, Белоруссии и Западной Украины,- слушали мы, не спуская глаз с "колокола" - серого динамика, укрепленного на столбе.
Сталин говорил о том, что немцы бомбят Мурманск, Киев, Севастополь, Одессу. Это мы знали. А вот слова: "Над нашей Родиной нависла серьезная опасность" прозвучали, кажется, впервые. И сказал не кто-нибудь, а сам Сталин. Всего через десять дней после начала войны!
Для нас он был никакой не Степан Акопович, а майор Ягджян, начальник нашего курса, хлопотун, донимавший нас, как мы тогда считали, по всяким пустякам. Он не был инженером - закончил командный факультет нашей академии. Мы тоже не были инженерами, но собирались ими стать, и это давало повод не самым умным из нас относиться к "командникам" несколько снисходительно.
И вот невероятное сообщение - майор Ягджян вдруг, ни с того, ни с сего, взял и сдал за полный курс инженерного радиотехнического факультета, который мы еще должны были осилить! Человек, у которого не было ни минуты свободного времени, не ленившийся за полночь притащиться через весь город, чтобы убедиться, что в общежитии полный порядок, человек с плохим знанием русского языка и вдруг - за полный курс! И кому сдать - нашим преподавателям с их закоснелой манерой даже хорошим людям не ставить хорошие оценки за плохие знания. Да эти типы самому Семену Михайловичу Буденному, чьим именем названа наша академия, не сделали бы ни малейшей скидки, попадись он им на экзамене! Сегодня такой формалистский - не принципиальным же его назвать! - подход был бы понят не всеми.
- Да я заочнику только за то, что он пришел, трояк ставлю,-объясняет мне сегодня Петя Игнатов. - А уж если рот раскрыл - все, четверка гарантирована. А как иначе? Мужик цехом ворочает, да по пути еще из детсада пацана прихватил, а я к нему с "Принципом гипотетического силлогизма" приставать буду! К тому же достойные люди за него просят. Понимать надо...
И в наше время, разумеется, были достойные люди, но видимо не такие чуткие, и уважаемому Степану Акоповичу пришлось рассчитывать только на свои силы.
Уж с каким старанием мы искали ошибки в нестертых записях на доске. К нашему величайшему изумлению, и, не будем скрывать, некоторой досаде, их не было. Удивил нас майор Ягджян. Только явившись в боевом наряде папуаса, он мог бы произвести большее впечатление.
Как выяснилось, этому человеку на роду было написано удивлять. Мы просто рты разинули, когда через две недели после начала войны, его назначили начальником связи кавалерийской дивизии. При его то росте!
- Ему пони выдадут!.. Затем - помощник по радио подсаживать будет! - исходили мы остроумием.
Назначению начальником связи не помешал даже диплом радиоинженера. Главное - у Ягджяна было строевое звание '"майор". С таким званием можно было стать начальником связи, закончив всего лишь училище. "Инженер-майора" назначили бы только помощником по радио.
Уразумев это, некоторые с помощью друзей-кадровиков умудрялись избавиться от компрометирующей приставки "инженер" и, став просто капитанами и майорами, быстрее продвигались и по должности, и в звании. (В дивизии выслуга лет у строевых офицеров была в два раза меньше, чем у инженеров и врачей, что абсолютно справедливо).
Итак, наш бывший начальник курса - начальник связи кавалерийской дивизии. Скоро это перестало быть новостью, а еще через некоторое время пришло известие, что Степан Акопович не то погиб, не то тяжело раненый попал в плен. Пожалели и... забыли. Нехорошо, конечно, но что поделаешь - шла война! ...
В 1948 году в полупустой трамвайный вагон вошел Степан Акопович Ягджян и сел рядом со мной. На нем была не новая офицерская шинель без погон. Он о чем-то думал и не заметил меня.
- Товарищ майор! - обратился я по привычке.
- Кого я вижу! Здравствуйте! - затряс он мне руку. Кажется, это было первое наше рукопожатие. - Здравствуйте! Я рад, я очень рад!
Я тоже, конечно, был рад встретить через семь лет (!) своего бывшего начальника, человека, который ни себе ни нам не давал покоя, но никому - это стало очевидно позже - не сделавшего ни малейшей неприятности. Только что, тяжело задумавшийся он улыбался открыто и удивленно.
Что должен был сделать на моем месте более или менее воспитанный человек? Сказать, что он тоже рад встрече, улыбнуться, наконец, просто понимающе покачать головой. Все, что угодно!
Нет, видимо, не случайно мои друзья считают меня непревзойденным мастером по части неуместных высказываний. Я спросил:
- Чему вы рады, товарищ майор?
- Ну, как же, что вы живой. Это замечательно!
Сейчас я, кажется, понимаю, почему у меня вырвался этот дурацкий вопрос. Я смотрел на шинель без погон и понимал, что что-то случилось. Так, за будь здоров, кадровых офицеров с двойным военным образованием из армии не увольняли. Это я сообразил. Не смог сообразить лишь, что человек, немало, видимо, хлебнувший всякого, может так искренне радоваться за другого, своего бывшего слушателя.
- А вы где теперь, Степан Акопович? - впервые несколько неуверенно назвал я его по имени отчеству.
- Я хорошо. Тружусь вот. В одном НИИ... А за вас я очень рад. И звание. Молодец. Сколько вам лет"?
- Двадцать девять.
- Уже инженер-подполковник. Замечательно! А где служите, если не секрет? Преподаватель. Очень хорошо! Вы всегда были очень хороший слушатель.
Вот она восточная учтивость! Был я неплохим боксером, ударником за неимением лучшего, но хорошим слушателем, как ни напрягай память...
Он так и сиял. Представляю себе его восторг, встреться мы через три года, когда я стал "инженер-полковником". Но эта встреча и не могла состояться, причем из-за Степана Акоповича. Увиделись же мы только через тридцать лет, сносив уже не один гражданский костюм.
Я смотрел на бывшего майора, такого оживленного, радостного, и мне было грустно. Грустно было видеть его шинель, старую, но безукоризненно чистую, с тщательно зачиненными петлями, за этой шинелью ухаживали. Больше, видимо, нечего было надеть.
На 1-м Муринском он сошел. Дома я рассказал о встрече и тут же забыл о ней. В двадцать девять лет есть вещи поважнее, чем встреча с бывшим начальником курса. Взять хотя бы новые чехлы к "Победе". Попробуй найди материал с нужным рисунком -набегаешься!
Исчез из поля зрения бывшего слушателя бывший его начальник. К счастью, не навсегда. Через несколько лет, году в 1955- 58 раньше это произойти не могло,- он в очередной раз удивил своих, оставшихся в живых питомцев. Да и не только их.
Теперь масштаб был всесоюзный! Из разворота "Огонька" мы вдруг узнали о "Человеке из легенды". Этот самый человек, начальник связи 25 кавалерийской дивизии майор Ягджян С.А., тяжело раненый, в бессознательном состоянии попал в плен. Там организовал антифашистскую группу, наладил связь с партизанами, организовал побеги. Затем он был перемещен во Францию, где связался с участниками Сопротивления и возглавил побег 52 человек.
Эта группа выросла в 1-й советский партизанский полк. Командовал им офицер Красной армии А.Казарьян, а заместителем у него был наш Степан Акопович Ягджян.
Полк участвовал в освобождении департаментов Лозер, Гар и ряда городов Франции. Кроме советских наград, Степан Акопович отмечен французскими орденами и медалями и грамотой генерала Де Голля.
Но и это не все. Неугомонный Ягджян в шестьдесят два (!) года с блеском защищает диссертацию и становится кандидатом технических наук.
Мы его разыскали в 1975 году. Не бог весть какой подвиг найти человека у себя под носом, в Ленинграде. С тех пор мы встречаемся ежегодно. Восемь слушателей выпуска 1941 года и их бывший начальник курса майор Ягджян. Тогда никто из нас еще просто так не умирал. Не стало лишь тех, кого убило. Их было большинство. При том, что не были ни саперами, ни летчиками. Так, чьими-то помощниками по радио...
Степан Акопович почти не изменился. Не поседел и не полысел больше, да, собственно, седеть почти нечему и лысеть некуда. Он также в минуту раздумья крепко потирает ладошкой сверкающую лысину. И он такой же румяный с золотистыми глазами и с тем же непередаваемым кавказским акцентом. А вот знаменитое "фысэ, садытэсь!" осталось там, в нашей юности.
Он ни разу ни к кому не обратился с самой пустяшной просьбой, а ведь живет один, и восемьдесят - это как ни крути... Но, если его попросить не то что о помощи - об услуге, голову на отрез -попрется как миленький через весь город в любое время суток. Да еще с извинениями, если что не так.
Как и в каждой компании у нас есть любители "занять площадку". Однажды удалось их заткнуть и разговорить Степана Акоповича.
И еще раз мы узнали нечто удивительное. Оказывается, е детстве маленького Степана украли турки и продали арабам! На его счастье, он попал к добрым людям. Они определили мальчика в школу, где он и выучился французскому, столь пригодившемуся ему потом во время войны. В начале же двадцатых годов ему помогли уехать в Советскую Армению.
А вот почему он неожиданно исчез из Ленинграда в 1948 году, удалось выяснить не сразу. Неохотно, видимо под впечатлением минуты, Степан Акопович рассказал кому-то из навестивших его наших, где он пропадал целых семь лет.
Все оказалось предельно просто. Наделенные ответственностью и властью работники еще раз внимательно ознакомились с личным делом бывшего майора Красной армии Ягджяна С.А. и пришли к очевидному выводу, что, сдавшись в плен, он поступил нехорошо. Плохо поступил. Поступил как предатель. Ну, а с предателями, сами знаете, какой разговор. Тяжело ранен, в бессознательном состоянии, все это хорошо, все это мы уже слышали. Так, между прочим, все говорят. А кто засвидетельствует? Абвер, зондеркомандо? Несерьезный разговор... Побег? Допустим: участие в Сопротивлении? Хорошо. Ордена французские - тоже хорошо. Но факт-то сдачи в плен был. От этого никуда не денешься. Факт есть факт. Позорный факт, гражданин Ягджян. Там ранен, не ранен, не об этом сейчас разговор. Не надо... Это не главное. Главное, что ему, человеку сдавшемуся в плен, совершившему тяжкое преступление, такое же как измена, дают возможность искупить. Благодарить за это надо.
Неизвестно благодарил гражданин Ягджян или нет, но вину свою искупал честно в течение семи лет в колонии заключенных где-то в степях Казахстана. И искупил. И не озлобился.
Кажется, случись такое с тобой, обязательно разыскал бы товарища, предоставившего возможность искупить. И вероятно после этой встречи снова пришлось бы искупать. Теперь уже за дело. Даже если этот товарищ был уверен, искренне уверен, что иначе поступить не мог.
В начале августа 1941 года меня и еще нескольких слушателей "с опытом работы на мощных радиостанциях" привлекли для дежурства на мощной радиостанции, смонтированной в академии и создававшей помехи радиосвязи немецких бомбардировщиков.
Насчет нашего "опыта" сказано было несколько сильнее, чем надо. Просто несколько человек с нашего курса факультативно занимались приемом на слух и работой на ключе. Через год, в апреле 1941, нам доверили самостоятельную работу на мощной радиостанции. Связь мы держали с курсантами Ульяновского и еще какого-то училища связи.Кстати, именно тогда, дежуря на радиостанции, я пришел к счастливому выводу: учиться в академии полезно, а у старшин и сержантов необходимо. В дальнейшем это открытие не раз выручало меня.
Привел же меня к этой мысли самый заурядный случай. Всю ночь шел дождь. Рано утром дверь фургона радиостанции открылась, и в проеме показалась круглая голова начальника радиостанции - рыжего старшины. Известно, что старшины всегда рыжие и обязательно ражие. Мне, правда, попадались и другие, но читать приходилось только о рыжих и ражих.
Этот старшина, похоже, был только рыжий.
- Товарищ воентехник, вы на улицу не выходили? - спросил он.
- Я ж дежурю,- ответил я.
- Ну, дали бы "ждать 5 минут".
- Зачем? - я терпеливый! - не удержался я от похвальбы.
- Но вы хоть выгляните. На антеннку взгляните... - настаивал старшина.
Его тон несколько насторожил меня и, дав корреспонденту, "ждать 5 мин", я выглянул из машины. Мать честная! Я понял рмысл выражения: "У него подкосились ноги". Именно это я сейчас ощутил: двадцатиметровая, составленная из дюралевых труб мачта была непонятной силой изогнута, искривлена во всех направлениях!
- Что это?! - еле проговорил я.
- Дождь, товарищ воентехник. В дождь оттяжки из лаглиня втягиваются. Выходите, отпустим их.
Мы отпустили натянутые до звона оттяжки, и мачта, слава богу, выпрямилась.
В академии нас этому не учили. Возможно, уважаемые наши мэтры просто не знали этого.
Нудный дождь вскоре прекратился и выглянуло солнце. Часов около 12 в дверном проеме снова показалась круглая башка рыжего старшины. Подозреваю теперь, что, наверное, он был все-таки и ражий.
Так вот этот тип просунул башку в проем двери и задал тот же вопрос:
- Товарищ воентехник, вы на улицу не выходили?
Что еще случилось? Дождь ведь кончился!
- Вот я и говорю. На антеннку бы взглянули!..
В нашей радиосети работали между собой два других корреспондента, я был свободен и тут же выскочил на улицу.
Черт знает что! Мачта еле держалась в обвисших, как бельевые веревки, оттяжках и, казалось, вот-вот рухнет.
- Что это?! - так же как в первый раз с трудом проговорил я.
- Солнце. Лаглинь высох и удлинился. Давайте, натянем оттяжки.
"Вот змей! - восхитился я. - Откуда это он все знает?"
Вот таких-то "опытных" радистов и привлекли к дежурству на передатчике радиостанции PAT. Работа была несложная. Нам по телефону сообщали волну, на которой работали немецкие самолеты-разведчики, а мы должны были быстро и точно настраивать на эту волну передатчик, создавая, таким образом, радиопомеху.
Радиостанцией PAT наши разработчики и конструкторы могли гордиться. Потом я мог убедиться, что аналогичного назначения американские радиостанции не могли идти с ней ни в какое cpaвнение. Разве, что были смонтированы на машинах с лучшей про ходимостью и имели встроенные пепельницы для радистов.
Замечу, что, несмотря на нагоняи, я разрешал своим радистам курить во время дежурства (шесть часов напряженно вслушиваться в эфир, ожидая вызова, которого в течение суток может и быть), и они не ходили с прожженными рукавами и карманам, куда полагается прятать папиросы и самокрутки при появлении начальства, если не успеть сунуть их в стоящие под столом аккумуляторы.
Именно с такой, только что с завода радиостанцией, смонтированной на трех ЗИСах: приемная, силовая и передающая машины, мы вскоре отправились на фронт.
Нам уже успели вручить дипломы военных инженеро электриков "по специализации радиотехнической общевойсковой "без защиты дипломного проекта" - о чем не забывает напомни мне мой сын, кандидат наук - и присвоили звание "Воентехник 1-ранга" - три квадрата в петлице.
Вечером, кажется, 27 августа меня вызвал военинженер 1-го ранга (сегодня - полковник) Семенов, преподаватель кафедры организации связи. Он внимательно посмотрел на меня спокойными серыми глазами под рыжеватыми бровями, аккуратно стряхнул пепел с папиросы в полупустой спичечный коробок и, выпустив под стол струю дыма, предложил сесть. Семенов читал нам небольшой практический курс правил радиообмена - порядок вхождения в связь, пользование радиосигналами вроде: КС - "Как слышно?", ДМ - "Давайте медленнее", СК - "Связь кончаю" и др. Все это было очень просто, для наших облагороженных теоретическими основами радиотехники и прочими премудростями умов неинтересно, и нужно было разве лишь для службы в войсках, а не в конструкторских бюро, где каждого из нас, конечно же, должны были ждать, распахнув объятия.
Нехитрой этой науке радистов обучали старшины, но мы-то были слушателями академии, и потому все это нам преподавал военный радиоинженер, да еще в таком звании!
- Значит так,- сказал Семенов,- вы назначены помощником начальника радиостанции PAT, надеюсь, еще помните ее. Сколько надо на сборы?
- Я готов, товарищ военинженер первого ранга. Только час с небольшим на дорогу.
Семенов дал мне два часа. Фотоаппарат ФЭД, учебники по радиоприемным и радиопередающим устройствам, том с красным профилем Маяковского, а также зубная щетка, (пара маек, трусы, юсовые платки были уложены заранее). Осталось только черкнуть записку отцу, что наконец-то, я отправляюсь на фронт! Но бывает же везение на свете, и везет не обязательно лишь "везунам" -отец, после отправки мамы и брата в эвакуацию, ночевавший обычно на заводе, вдруг забежал зачем-то домой! Мы простились.
Начальником радиостанции был назначен мой сокурсник Канунников. Он успел окончить училище связи, послужить в войсках и в звании воентехника 1-го ранга поступил в академию. Ему присвоили звание военинженера 3-го ранга (сегодня - капитан). Со шпалой в петлице он выглядел весьма солидно. Чуть ниже среднего роста, широкоплечий, скуластый и востроносенький Канунников был уже далеко не молод - никак не менее тридцати - но, несмотря на такой возраст, мы все равно называли его Миша.
Он был не очень разговорчив и отличался удивительной прямотой, присущей разве что героям фильмов на производственную тему. Такая черта характера еще никому никогда не облегчала жизнь, тем более армейскую. Только Мишина беспечность в отношении собственной карьеры позволяла ему не расставаться с дурацкой привычкой говорить начальству все, что он думает.
Окончивший 2-й курс младший воентехник Володя Горюнов был назначен техником быстродействующей аппаратуры, в которой он, как впрочем и мы с Мишей, ровным счетом ничего не смыслил.
В запасном полку связи мы получили свою PAT - Радиостанцию Армейскую (или аэродромную - в зависимости от применения Тяжелую.
Радиостанция была укомплектована только шоферами и двумя старшими радистами - сержантом Аркадием Новицким, коренным москвичом и крохотной блондинкой, тоже сержантом, Кумушкиной Шурочкой, профессиональной радиотелеграфисткой из Котласа. Еще был электромеханик Коцеруба, ходивший в затертой кожанке, доставшейся ему после службы в танковых войсках, может быть, по наследству от какого-нибудь комендора бронепоезда времен гражданской войны.
Остальной личный состав должны были получить на месте. Где? - своевременно будет сказано.
На другой день я впервые увидел, как крепят на платформы тяжелые автомашины колодками и проволокой. Затем народ разобрался по красным теплушкам, паровоз неуверенно, словно не желая привлекать к себе внимание, гукнул, потом еще разок, так же с оглядкой, и эшелон, неожиданно громко загремев и залязгав, стал не спеша выбираться из путаницы станционных путей. Никто нам не махал вслед и не бежал рядом с вагонами. Haш поезд отошел от платформы буднично и по-деловому, как отходят пригородные поезда. Потом мы узнали, что через несколько дней, 8-го сентября, наш город уже будет полностью блокирован с суши.
Мы стояли у открытой двери, опершись о поперечный брус и, как это всегда бывает, когда смотришь из окна железнодорожног вагона, с трудом узнавали свой город. После Обводного канал незнакомым уже стало все.
То и дело сбивавшиеся с такта колеса обрели, наконец, свой нехитрый ритм. Это не был перестук солидного пульмана, так, самое примитивное - "раз-два, раз-два" - постукивание, в такт которому наш "Люкс", людской и конский,- как объяснил сержант Новицкий,-скрипел и раскачивался, раскачивая нас.
Миша Канунников глянул на носки моих щегольских, сшитых на заказ сапог.
- Ты, что в своих штиблетах собрался? Мазурку танцевать?
- А что, я их уже почти без талька надеваю. Да и с собой прихватил коробочку.
- На тонкий носок?
- Ага. Они уже разносились.
- Разносились... А яловые хоть взял? Миша имел в виду наши рабочие сапоги, непромокаемые, с голенищами из толстенной кожи - не кирзовое барахло.
- Ага. Отец заставил.
- Вот видишь, в вашей семье есть умные люди,- с удовлетворением отметил Миша.
- Да уж, только брать надо было "Радиотехнику", а не сапоги. Портянками я все равно ноги натираю... Да, и не год же воевать!
Канунников посвистел, посмотрел на меня:
- Радиотехнику надо было в академии учить, а не на войне. Что у тебя было?
- Четверка.
- А шел на пятерку, наверное. Значит что-то знаешь, и сапоги важнее, чем учебник,- заключил Миша.
Состав набирал ход. Когда он изгибался в нашу сторону, видно было, как старается, горячится суетливый паровозик, и в вагон залетали лохмы горьковатого, начиненного крупицами угля дыма.
Старые люди часто говорили: "Это было в мирное время" -значит, до первой мировой войны. Сейчас поезд уносил нас из нашего мирного времени. Война, которую мы пока знали по кинохронике и сообщениям Совинформбюро, обрушилась не только бедствием для нашего народа, она была еще и оскорблением, величайшим оскорблением, рождавшим ненависть, требовавшим действия, возмездия.
Я очень радовался, что наконец-то приму активное участие в борьбе с фашистами и не задумывался о том, что мое участие будет совсем непохожим на участие летчика, танкиста, снайпера. Полезным, может быть, необходимым, но совсем иным, с другой степенью опасности, риска, самопожертвования. Тогда об этом не думалось. Мы ехали воевать.
От Семенова мы узнали, что недавно создан Карельский фронт. Наш эшелон - это группа связистов, мобилизованных на ленинградском телеграфе и телефонном узле, с необходимой техникой и имуществом, вольется потом во фронтовой полк связи. Пункт назначения - станция Сорока, город Беломорск. Болтать об этом не следует.
Вот так из преподавателя незначительного предмета Семенов, к нашему изумлению, становился большим начальником или командиром. В нашем вагоне были двухэтажные нары, стол, две скамейки и печурка. Нары занавесили плащ-палатками. Одну половину заняли женщины-связистки - среди них и наша Шурочка - на другой устроились мы.
Один за другим хлестко рванули разрывы. Бомбежка! Некоторое время эшелон шел с той же скоростью, потом с лязгом и грохотом остановился.
- "Воздушная тревога! Всем в лес! Всем из вагонов!.." Высыпали из вагонов и побежали в редкий лесок, подступавший почти к самой линии. Гул самолета перекрыли зенитные пулеметы. Это придало уверенности - все-таки огрызаемся.
Снова послышались разрывы. По звуку - небольшие бомбы. Рвались они, к счастью, по ту сторону эшелона. Это были первые в моей жизни бомбы, предназначавшиеся мне, всем нам. И был враг, не вообще, а совершенно конкретный, он сбрасывал бомбы, стараясь нас убить. Видимо, не желая подвергать себя ни малейшему риску, летчик держался на сравнительно большой высоте, и пока попаданий не было.
Рвались бомбы, трещали пулеметы, а мы лежали, уткнувшись в землю, беспомощные и ждали, когда это кончится. Кончатся бомбы или бензин, а вдруг собьют его... Зло брало. Я представил себе, как этот летчик, сбросив бомбы, разглядывает, куда они упали, вносит поправку на очередном заходе. Сволочь, немец! Неожиданно я начал ругаться по-немецки. Это я умел - два года учился в частной немецкой школе в Милане. Потом мне стало противно произносить немецкие слова, язык врага, и я, тоже неожиданно для себя, начал материться по-нашему. Полегчало. Отвел душу и, поняв, что это глупо, замолчал. Сбросив еще пару бомб, самолет улетел.
Послышалась команда "Отбой!", и люди, не торопясь, отряхиваясь и поправляя одежду, потянулись к своим вагонам. Паровоз захлопотал, запыхтел, издал двойной гудок, и мы тронулись. Нас еще пару раз бомбили в пути и тоже одиночные самолеты. Возможно, случайно залетевшие. Говорили, что кого-то в передних вагонах ранило или убило.
Большую часть пути мы проводили в приемной машине. Читали инструкции, слушали радио, пока вконец не разрядили аккумуляторы. Приемная и передающая часть радиостанции PAT были смонтированы в двухосных фургонах ЗИС-6, а силовая - в трехосном ЗИС-7. Силовая и передающие машины были связаны мощным кабелем питания.
Передатчик занимал часть передней и всю правую сторону машины. Он состоял из блоков, выкрашенных в серо-серебристый цвет. За съемными передними панелями светились оранжевым цветом мощные радиолампы.
В приемной машине у передней стены были смонтированы два громадных всеволновых приемника, телеграфные ключи, быстродействующая аппаратура.
Справа, у входа, в приемной и передающей автомашинах были установленные железные печурки. Солдаты объясняли, что выгоднее всего топить их сырыми березовыми поленьями. Именно сырыми - сгорая, они оставляли долго тлевшие большие куски угля. Для растопки использовали обтирочные концы, смоченные машинным маслом, которое радисты выпрашивали у электромехаников.
Наконец прибыли! Станция называлась Сорока, а город Беломорск, сплошь деревянный в основном одноэтажный городок с дощатыми настилами вместо тротуаров. Это был конечный пункт Беломоро-Балтийского канала, которым гордилась страна, скажем, также, как и Турксибом.
Место нам отвели в бараках, обнесенных высоким забором с колючей проволокой поверху. Крайние бараки стояли у самого залива.
"Два человека - три нормы и ни одного побега!" - по этому удивительно емкому лозунгу мы поняли, что нам отвели бывший лагерь заключенных. (Один из них, осужденный за тридцатиминутное опоздание - рожала жена - стал потом начальником штаба нашего полка связи).
От прежних обитателей остались только клопы, искренне обрадовавшиеся нашему приезду и не поддававшиеся никаким мерам воздействия.
Пока разгружались, разбирались по баракам, повар приготовил обед. А так как было поздно, он закономерно объединил его с ужином. Этот обед или ужин запомнился. В гороховом супе кулинар варил невымоченную треску. Может быть, это еще и не воинское преступление. Скорее всего нет. А вот то, что негодяй зачерпнул воду из залива, да еще во время прилива!.. Невозможно описать что мы почувствовали, отправив первую ложку этого супчика в рот, как невозможно объяснить, почему, в сущности, повару оставили жизнь. Случается такое...
Оказывается, наш эшелон покинул Ленинград не только ним из последних, но еще успел проскочить Подпорожье, в районе которого финны через пару дней перерезали Кировскую железную дорогу.
| Главная страница | Начало войны |
При перепечатывании материалов сайта активная ссылка на сайт обязательна!
Copyright © 2003-2009