ВЕНГРИЯ

Павел Лукницкий

1944 год, 15 декабря.

...В пути, в сильном и комфортабельном "бьюике" члена Военного совета 53-й армии генерал-лейтенанта Петра Ивановича Горохова, принявшего меня как старого, по ленинградской блокаде знакомого, мне сегодня в первый раз показалось, что снова еду где-то по России, а совсем не в чужой мне, воюющей с нами Венгрии. Потому что сегодня здесь первым в этом году снегом замело всю равнину и снежинки падали мягко, кружась медленно и легко. Окаймляющие дорогу голые деревья и тонущая в белом мареве даль уподобили этот мир, укутанный снегом, милой сердцу России,

Выдвинувшаяся а равнину длинным мысом гряда, отрог горного массива Матра, к которой мы приближались, скрылась во всеохватном снежном великолепии. От глубокой, надоевшей грязи, покрывающей дорогу, остались только две колеи, брызжущие и хлюпающие под баллонами трудолюбивого автомобиля, и мне захотелось мороза, доброго российского мороза, который скует всю эту грязь и жижу разбухших, непролазных полей. Из них торчат бесчисленные палки омертвелых до весны виноградников; длинные, изогнувшиеся на концах крючком стебли тыкв; бесчисленные конусообразные копны-стебли кукурузы, убранные в маленькие, рассеянные по равнине стога... Я думал о том, что солдатам нашим и офицерам, ведущим бой в нескольких километрах севернее, такая погода, вероятно, очень тяжка, но все же снег должен радовать и их сердца так же, как обрадовал вчера мое...

А водитель "бьюика" Кузнецов вспомнил внезапно Истру и заговорил со мной, дескать, не могу ли я помочь разыскать его жену и ребенка, живших в Истре, под Москвой, и застигнутых немецко-фашистским нашествием в 1941 году,- ничего он с тех пор не знает ни о жене своей, ни о ребенке, и хочется ему знать хоть главное: живы они или нет?

Истра и Венгрия. Москва и Будапешт, перед которым мы бьемся теперь. Как уложить все эти пространства, переживания, мысли в ясное продуманное понимание всего, что за три с половиной года произошло с каждым из нас, с близкими нашими, с нашей Родиной, со всем миром? Поднявшись из заледенелых окопов, из сырых, мрачных блиндажей, из болот, мы встали и пошли вперед и пришли гордой, широкой поступью сюда. И здесь каждый из нас, оскорбленных, становится милосерден к побежденным врагам; каждый из нас в любом городе и селе, на любой бесконечной, заполненной нашими грузовиками дороге ощущает себя освободителем, призванным дать мир и спокойствие местным жителям. Мы сохранили чистоту наших дум и сердец, мы остались человечными, несмотря ни на что, несмотря на жгущую каждого из нас память обо всем черном, что было содеяно оккупантами на нашей родимой земле.

Старуха-венгерка плакала, экспансивно обнимая плечо облаченного в синеватую шинель генерала, когда тот уезжал из дома, в котором был на постое несколько дней. Плакала и что-то долго, возбужденно, торопливо лопотала на непонятном своем языке, стараясь высказать свою благодарность за то, что он, русский генерал, отнесся к ней так по-родственному, помог: дал ей, жившей с детьми на соломе в сарае господского дома, хорошую комнату, где теперь им тепло и удобно... И от генерала кинулась к майору, который самолично для нее эту комнату выбирал, и внезапно поцеловала его в щеку, и он, смущенный, не знал, как повежливей держать себя с этой, изливающей свою благодарность старухой.

А она снова кинулась к генералу и снова лопотала быстро-быстро, а потом подскочила к жене генерала, прошедшей от блокированного Ленинграда всю войну вместе с мужем на действительной службе в армии... Подскочила и пыталась поцеловать ей руку. И та, едва успев отстраниться, стала ласково объяснять старухе, больше жестами, чем (недоступными для понимания этой венгерки) словами, что у нас, у русских, унижаться нельзя, не полагается так. Тогда старуха уцепилась пальцами за оба ее плеча и все говорила и говорила, волнуясь и плача.

А я думал о том, как заневолили, застращали, принудили к унижению гитлеровцы таких вот несчастных старух. Не просто теперь им опомниться.

Автомобиль, в который собирались сесть генерал и его жена, великолепный "бьюик", рокотал мотором, и бойцы-автоматчики, часовые у ворот, глядя на старуху, улыбались тихонько себе в усы...

Мы сели в машину, и она рванулась и помчалась по отличному шоссе, то развивая стодвадцатикилометровую скорость, то мягко, то круто тормозя, когда тихоход грузовик не отклонялся вправо, чтобы дать ей, ревущей мелодичным сигналом, дорогу, и она, мягко покачиваясь, как бы клевала его сзади правым крылом, нетерпеливая в своей сдерживаемой скорости.

Справа вставали, тянулись вдали отчетливо обрисованные на чистом бледно-голубом небе горы. Гряда их, невысокая, но радующая взгляд после надоевшей за последние недели низменности и манящая (как всегда меня манят горы), то повышалась, то понижалась. Над ней, уходя вперед, летели эскадрильями и звеньями советские самолеты - шли туда, в эти горы, бить и штурмовать врага, а другие совершали круг и, выпуская шасси устремлялись вниз, на посадку к какому-то недалекому от того места, где мы проезжали, аэродрому. По дороге же, все в одном направлении с нами, тянулись повозки обозов, и шли мелкими подразделениями солдаты, и ехали автомобили, груженные ящиками со снарядами и всем, что бывает в грузовиках, приближающихся к передовой линии фронта.

А мы ехали на новое место постоя, совершая новый скачок вперед в том кочевье, какое началось у стен Сталинграда и какое закончится только в день вступления в Берлин. За нашим "бьюиком" далеко позади осталась вся колонна машин, они свернули к месту назначения по другой, короткой, но тряской дороге; мы же предпочли дальний путь, но зато по асфальту, через город Хатван - такой же, как и все другие небольшие города северной Венгрии.

Проезжая селами, мы вглядывались в следы отшумевших в них боев. Многие дома в этих селах иссечены осколками разрывавшихся поблизости снарядов и мин, некоторые зияли пробоинами. Понятно было: на улицах здесь били из пушек танки и крошили снарядами гитлеровцев, что прятались в домах, отстреливались из окон и с чердаков. Развеянная красная черепица, оскаленные стропила говорили нам, проезжавшим мимо, о воздушных волнах разрывов.

Но как мизерны, как ничтожны все эти мелкие разрушения, ничуть не меняющие облика сел,- в общем невредимых, населенных, полных скота и домашней птицы - по сравнению с диким разорением на нашей родной земле, со всем, во что превращены села и города освобожденных от врага районов СССР! Там пепел и прах, пустыня, жалкие следы обгорелых труб, безлюдье, полное, безграничное опустошение. А здесь жизнь местного населения не нарушена, здесь война промчалась как краткий, нанесший только очень небольшой ущерб, шквал. Он пронесся, и жизнь тотчас же распрямилась снова.

Земледельцу, селянину, рабочему, мирно трудящемуся человеку нельзя пожелать никакой беды, а тем более таких неописуемых лишений и страданий, какие испытаны нами; но если нельзя и выбросить из памяти все бедствия, все ужасы, пережитые советским народом, то надо найти в себе силу понять: Венгрия кинута была в войну с нами не своей народной волей, а изуверской волей Гитлера и тех отщепенцев, предателей народа, каких этот маньяк находил в любой стране и делал своими пособниками (а прежде всего у себя, в зараженной фашизмом Германии).

Горько русскому человеку мыслить об этом, и гнев закипает в каждом из нас, едва в мыслях наших возникает Берлин - средоточие зла, наносимого фашизмом всему человечеству.

По свойственной нам, советским людям, гуманности, мы можем быть прощающими, милосердными всюду, даже к народу, пошедшему против нас, понимая, что над этим народом совершено фашизмом насилие. Но сможем ли мы остаться столь же гуманными, милосердными и прощающими там - в фашистской Германии, когда наконец (и теперь уже скоро!) туда придем?

Да! Сможем, конечно... Потому что мы здоровые духом люди, среди нас нет извергов, способных убивать детей, беззащитных женщин, безоружных мужчин... Сможем, потому что мы, советские люди, способны погасить в себе чувство мести к врагу, когда он окажется побежденным. Пересилим себя и там, в Германии, ибо понимаем, что и сам немецкий народ тоже жертва, он отравлен ядом фашизма, и захочет исторгнуть из себя этот яд... Но никогда, ничего не простим мы прямым, сознательным исполнителям преступной воли Гитлера, его банде - фашистам, хладнокровно и целеустремленно злодействовавшим на нашей земле и на земле ныне освобождаемых нами народов! Они получат по справедливости то, что заслужили...

Наши автомобили бегут ночами по пустынным дорогам, никто не нападает на них. Бойцы и командиры ходят в одиночку и не ощущают опасности. Венгерский народ благожелателен к нам и очень хочет мира. Я здесь, в 53-й армии, нахожусь вот уже с неделю и хорошо знаю, что венгерские солдаты во главе со своими офицерами многими тысячами сдаются нам в плен, обнажая участки, на которых неистовствуют по этому поводу эсэсовские войска, все чаще стреляющие в спину идущим, к нам в плен венгерским подразделениям.

У многих венгров еще не хватает силы духа, чтобы повернуть свое оружие против немцев. Но дух укрепляется верой в доброе будущее. И эти венгры, во всяком случае, понимают, что мир придет только с полным сокрушением фашистской Германии, и если Германию побеждаем мы, то не следует нам в таком хорошем деле мешать.

Источник: Очерки о Великой Отечественной войне 1941-1945. Издательство политической литературы, Москва, 1975.

При перепечатывании материалов сайта активная ссылка на сайт обязательна!

Copyright © 2003-2009