Алесь АДАМОВИЧ, Янка БРЫЛЬ, Владимир Колесник

Я из огненной деревни

часть 4

Главы из одноименной книги. Полностью на белорусском и русском языке книга вышла в Минске, в издательстве "Мастацная литература" в далеком уже 1975 году.

Рассказывает Зинаида Ивановна Путронок из деревни Борковичи, Верхнедвинского района, Витебской области.

"...В лесу мы построили землянки. Когда началась экспедиция зимой, то часть партизан прорвалась за фронт, и часть населения за ними пошла. Мы же остались. Три семьи нас жили в болоте, пока шла экспедиция. Экспедиция рядом шла, но нас не заметили. Только мы зашли в болото, и выпал снег. Это как раз перед Новым годом было. В сорок третьем, видать, зимой. Скот мы не брали. Нас было четверо: мать и три сестры. И еще две семьи. Три семьи нас. Без скота ушли в это болото. Снег прошел - следы завеяло, и экспедиция рядом шла ночью. Помню, Новый год встречали немцы, стреляли, салют давали в двенадцать часов. Новый год. И мы все - и разговоры слышали, и выстрелы, все слышали, но уцелели. Немцы не догадались. А кто вез на конях, и скот гнал с собою, тех всех экспедиция догнала и расстреляла. Мы после вышли, когда все утихло, прошли по лесу,- жуткая была картина. Мы прошли до своих землянок - лежали трупы, кони, коровы расстрелянные - жуткая картина была.

Вторая экспедиция шла летом. Это, по-моему, уже в сорок четвертом, уже мы сидели в тайниках. Пришел из партизанского отряда Орловский, помню его фамилию, выступил перед населением и рассказал, как строить эти тайники. Построили мы тайники. Каждая семья строила себе тайник. Чтоб можно было только сесть всей семьей. Срезали дерн аккуратненько. Очертишь так вот квадрат. Песок весь выкапывали, чтоб можно было сесть, яму такую выкапывали. В корзины песок, относили далеко и под мох прятали. Немцы уже знали, что такие тайники существуют, и, когда шла экспедиция, они искали. Но мы всё тщательно маскировали: песок, накладывали досок толстых, чтоб не прогибалось, и назад ровненько дерн складывали. Все как было - снова на эти доски. Потом по дерну хвоей засыпали. Точно как вокруг лес растет. И устраивали, чтоб дышать можно было. Под большое дерево, около большого дерева выкопать, а под корни чтоб просвет был, несколько их. Когда сидишь, чтоб воздуху немножко, - дышать. Там долго сидеть нельзя было, только тот момент, когда пройдет экспедиция. Потом вылезешь из этого тайника - человек желтый, желтый, в общем - головокружение. В земле, полностью в земле. Вторая экспедиция когда шла, были с нами Кухаренок такой и Чагак. Они из Боркович. Удравши были от немцев в партизанскую зону. Шел этот Кухаренок по лесу и как раз наткнулся на немецкую цепь, на экспедицию, на самых на немцев набрел. И растерялся, ну, и назад, бегом в свой лагерь. А немцы только засмеялись, потому что они знали, что со всех сторон все оцеплено, три цепи шли.

Он сразу как прибежал, замахал: "Немцы идут!" Мы тут костер погасили, который был... Землянка у нас наверху была, когда открыто жили. И мы сразу все в тайник. Как только в свои тайники залезли... Такую дверку делали на завесах, палочкой подпирали и влазили туда. Ляжешь и ногами туда всунешься... Все в тайник влезут, тогда за эту палочку возьмешь и опустишь. Пришли немцы, землянку взорвали. Мы разговор слышали немецкий, вещи, какие были, они разбросали. Прошли по самому нашему тайнику - хруп-хруп-хруп, веточки под ногами у них...

Мы эти тайники делали так тщательно, что было нас там три семьи, все знали приблизительно, где чей тайник, а, бывало, сами не могли найти, чтоб поднять эту дверку. Один у другого.

И вот Кухаренок, когда прошла эта экспедиция, он первый вылез из тайника и решил прийти, дать нам сигнал, что немцы ушли. И знал, где наш тайник, и не нашел. Слышим, он ходит, зовет нас по фамилии, вызывает, что немцы, значит, прошли, а мы не верим: а вдруг немцы заставили его показать наш тайник. А потом приподняли дверку, посмотрели сквозь щель, что это Кухаренок один, никаких немцев нема,- и мы вылезли.

А Чагак не успел тайник сделать полностью, он его замаскировал, а дверку эту на завесах, через которую надо в тайник лезть, он не успел сделать. Поэтому они вскочили в тайник все, елочку взяли в руки, сели в эту.,. Ну, человеку только чтоб сесть... И елочку берут. И держали. Дак они ни живые, ни мертвые сидели, все видели через эти ветки. Сидят и видят, как немец дошел, почти уже вот-вот ногой наступит, остановился, посмотрел. Они уже изготовившись были: если немец наступит, он обвалится в ихнюю яму, дак они какие-то там веревки подготовили, чтоб сразу ему рот закрыть, чтоб он и не крикнул и не пискнул...

Так мы две экспедиции в лесу и просидели..."

Еще три женских рассказа - три свидетельства.

Ганна Андреевна Яцкевич из деревни Кондратовичи, Логойского района, недалеко от Минска.

"...Был мой, а теперь его нема, моего человека. Он прятался с хлопчиком малым. Пришел домой, лег спать. А я пошла картошки из ямы достала- это недалеко. Вылезла из ямы, поглядела: нигде никого нема...

А тут был мужик один, инвалид, едет он конно и говорит:

- Бросай картошку - мы уже окружены.

- Бросай картошку - мы уже окружены. Я вскочила в хату да говорю моему... Он спал, а малое дитя с ним, хлопчик, теперь он уже в армии. Был в армии, а теперь уже отслужил, дома. Дак я к нему, из люльки схватила, да такой платок большой был - на него, обернула. А еще была девочка, и старший хлопчик, и муж еще. И кинулись мы в эту сторону - прятаться где-то. А тут уже окружены мы...

Обратно вернулись. Что ж делать, где прятаться? Еще сусед пришел один:

- Что ж будем делать?

Не знаешь, куда кидаться, уже окружены.

Пришла суседка, тоже спрашивает, что делать будем.

- Ничего,- говорю.

Затопила печь, поставила горшок картошки... А зачем она мне?.. Уже без памяти я. И ушли они, сусед с суседкой. Взяли машинку (кресало) и пошли - тоже печь разжигать.

Муж глядит в окно - так, на деревню, и говорит:

- Ну, баба, будем утекать: уже идут немцы оттуда и гонят народ. Он вышиб окно - кулаком вот так выбил, сам вылез, а потом этого хлопчика малого взял и перед собой... Тут сад был большой, школьный, дак мы в этот сад. Потом хотели в лес. Он выглянул да говорит:

- Некуда уже, в лес уже никак.

Ну, куда деваться? И там уже немцы стоят, где я брала картошку, у этой ямы. И тут немцы и там немцы. Дак он говорит, мой муж:

- Нема нам уже куда утекать...

Лозовый куст был такой большой и маленькие отросточки этой лозы. И мы - туда вчетвером: двое хлопчиков и этот маленький, дак мы его качаем на руках, чтоб он не плакал. А старший, вот так согнувшись, около нас. А девочка старшая, та - от нас... Тут жито было. Хотела в лог, дак по ней выстрелили, и она в жито.

Сидим в этом кусте. Мы вот так сидим в этой лозе, а вот так недалечко - стежка. И по этой стежке немцы идут. И вот так автоматы несут, но глядят туда, в лес. А мы сидим - под ногами... Я говорю

- Будем утекать?

А он говорит:

- Не показывайся.

А трава большая, вот так, по пояс, и мы сидим так.

Я не помнила ничего. Школу жгли уже, людей убивали - ну, не помнила я ничего, что это жгут, убивают... Он еще помнил, мужчина...

Младший хлопчик давай плакать... Уже вокруг нас хаты горят, за дымом мы не видим ничего, а этот хлопчик давай плакать:

- Кашки!

Этот, старший, пополз по траве, дал ему крыжовника. Такой вот, как теперь, зеленый, завязь, нашморгал ему и говорит:

- На, ешь!

Он, этот хлопчик, крыжовник тот ест, съел весь да плачет. Известно ж, натощак.

Ну, а уже тут пожгли кругом, около нас, и уже на том конце горит, и стреляют там, и все.

Хозяин вышел, немножко поглядел, говорит:

- Не место нам тут. Дитя плачет. Давай в лог туда с ним.

Я его вот так на спину и пошла в тот лог. Гляжу: уже Мощенка горит, дым. Я тогда лесом - вот так, а там капужина - канавка такая на горе была,- я в эту канавку с дитем... А девочка старшая уже бежала из жита... Бежит и плачет... А тогда вышла женщина и говорит:

- Не плачь, девочка: мама тут вот с дитем.

Я дите оставила там, а сама прибежала поглядеть, что тут. Скотину угнали, все угнали. А корова была - только отелилась, дак она утекла с поля. Я и думала, что она так и от них, от немцев, убежит. Дак я вышла на пригорок, гляжу...

А он говорит:

- Не гляди ты на корову! Давай куда пойдем на ночь.

А я говорю:

- Ну, куда ж пойдем, пойдем туда, где дите.

Пошли мы, переночевали в этой деревне, назад пришли - ну, что ж делать, нема чего есть, ничего ж нема. Тут еще картошка была, дак мы взяли картошки, будем варить.

Только стали варить на этом пожарище - оттуда немец ползет, из хвойничка... Мужик мой и говорит:

- Не место тут, бросим эту картошку...

??И ушли мы. А еще я спрятала было молока кувшинчик в дрова. И они не сгорели, эти дрова. Мы этот кувшинчик - и в жито, и хлопчику малому дали. Он и голову мыл, и ел, все там! (Смеется.) Дитя! Чтоб хоть не¦ ¦ - Кто это? - говорит.

Гляжу: знакомый, Неверка Владя.

- Аи, - говорит он, - как ты одна осталась?

Уцепилась я за него, а он:

- Тихо, не плачь. И я только с женкою остался, всю семью убили. И мать убили. А я через окно утек. Пойдем на Мнишево, на болото.

А Мнишево горит... Все сгорело, а мнишевцы в болоте сидят. А моя тетя была во Мнишеве. Я рада этому дядьке, что еще на свете человек есть! Да еще подсказывает, что еще и тетя моя есть, в болоте сидит... И пошла я с тем человеком туда в болото. Пришла, правда, тетю свою нашла с семьею, и стали мы... Ой, ой, как трудно было...

Уже в болоте я осмотрелась, что все мои плечи в крови - от мамы я от брата, от сестры... С кровати капало, лилось. Мамина кровь меня и спасла, только мамина кровь. Если б не эта кровь на мне, то и могли бы они меня полоснуть.

Жила я одна, одна, а потом замуж вышла, и плохо вышла - мужик жуликоватый, меня бросил, детей бросил, трое детей, три девочки, И я борюсь, их учу, добиваюсь. Старшая замуж вышла, десять классов кончила и замуж вышла. "Мама,- говорит,- будем младших учить, я тебе буду помогать под старость". Хорошая она, в Лоеве живет. Одна в техникуме, а меньшая - восемь кончила и тоже хочет учиться. Осталась я одна - из-под пуль выбралась, из той крови, дак нехай хоть дети мои живут, чтоб они в люди вышли..."

Ольга Фоминична Гайдаш из деревни Первомайск, Речицкого района, Гомельщина.

"...Четырнадцатого мая сорок третьего года немцы спалили нашу деревню. Муж ушел в партизаны еще осенью сорок второго года. И вот однажды стучатся. Свету тогда не было, коптилка. Они постучались, я испугалась, растерялась. У меня детей было трое: сын с тридцать пятого года и дочка с тридцать седьмого, а меньшенькая с тридцать девятого. Та сидит около меня, а мне деваться некуда. Страшно мне стало. А тут подпечье у нас, куда кур загоняют. Свекровь пошла открывать сени, а я под ту печь, потому что боялась. А дети старшие, что были на печи, не увидели, где я. А меньшенькая сидела. А мать говорит:

- Вот была только что, а куда девалась, не знаю.

Она думала, что я за нею выскочила во двор, она и не видела, что я под печь спряталась...

- Ну дак скажи ей, чтоб она завтра в десять была дома.

Они уехали, а я тогда коня запрягла, мясо то, овцу не ободранную, на телегу - и в лес. Двое детей со мной поехали, а меньшенькая с бабкой осталась. Мать не пустила ее. Она и так в том лесу намерзлась. Назавтра в десять часов немцы приехали, забрали мать мою и дитя. Она еще им песенки пела, маленькая... Четыре года девочке было. И тут ее расстреляли вместе со всеми. Тринадцать душ тогда убили, старых женщин и детей...

А в мае месяце, тринадцатого, приехали к нам в лес и сказали. А мы там, в лесу, сидели, старик пахал, дак они того старика позвали I сказали:

- Кто в лесу сидит, объяви им, чтоб ехали домой. Кто останется в лесу, постреляем.

И по лесу они походили, кого захватили в куренях, постреляли: детей малых и стариков. Люди перепугались: собрались все, поехали в деревню ночью. Прямо как обоз шел из того леса.

...Ну, утром они людей посгоняли. Тут одна старуха осталась. Она из села прибежала сюда, на наш край, Халиха эта. Я спрашиваю:

- Тетка, партизанские семьи сгоняют отдельно или всех людей вместе?

А она говорит:

- Всех сгоняют в сараи, в хаты, кто партизанская семья, кто и не партизанская.

Ну, я стою с детьми на улице. Около хаты своей. У дверей стою. Прогнали они одну кучу, прогнали другую. Сестры моей дочь была в Германии, дак сестра письма держит, а я у нее спрашиваю:

- Куда ты, Татьяна, пойдешь?

- Ты прячься, а я пойду туда: у меня письма есть, дак, може, в Германию меня заберут?

Дочка ее была в Германии, а две дома были, а сын был в партизанах. Она думала, что ее письма те спасут. Их там в хаты позагоняли, а я где стояла, стою, жду. У меня такая думка была, чтоб убивали нас на ходу. И детей так настропалила:

- Сынок и донька, будем утекать, чтоб так стреляли нас.

Немцы телят везут по улице, а потом только трое идут и женщин гонят, бабулек. Один, такой молодой, чистый немец, подходит ко мне. А мой пацан... Шапка на нем - шлем такой был, пуп сверху. Красноармейская. Дак немец за тот пуп взял, шапку поднял над его головой, потом опять надел. Ручонка хлопчикова у меня в этой руке, а дочки - в этой. Немец с него снова снял и снова надел шапку. А тогда, в третий раз, его вот так под мышки подхватил и поднял. И мне вот кажется, что он кинет и убьет его. Поставил. Опять ту шапку поднял и опять опустил. Дак я тогда говорю:

- Пан, я пойду ребенка своего возьму.

У меня уже тогда ребенка не было, но мне так на ум взбрело. Дак он засмеялся и говорит:

- Иди!

Ну мы во двор в свой. В хату зашли - нечего брать. А я думала, что он стережет и убьет нас. Кошка была с котятами за печкой. Я ту кошку с котятами замотала в платок и выношу во двор. Этот мой сын и говорит:

- Мама, уже нема никого, поехали. Давай острогу поставим в колодезь и попрячемся.

Поставили мы острогу, влезли дети, и я влезла, и так меня видно.

¦- Не, так мы пропадем, дети!

Выскочили мы на огород. Там у нас блиндаж был. А в том блиндаже уже соседка сидит, четыре души. И тут еще женщина бежит с детками, и у нее на руках - маленькое дитятко. И та - туда. Стали кричать те дети. Ну, мы и вылезли оттуда. Вылезла я со своими детьми, вижу: бегут за женщиной вдогонку трое немцев. Бегут - ну, мне уже некуда деваться. Я в борозду - вот так. И дети мои в борозду, между грядами, попадали. Немцы в тот блиндаж, выгнали ту женщину, две дочки у нее. Избили их и погнали в деревню. А в деревне уже стонет земля, горит, кричат!.. Так все - прямо аж тоскливо лежать... Всех пятеро нас в бороздах. И кошка ж та с котятами лежит около меня и кукла... Яички, сала кусок и хлеба ломоть. Они ту мою куклу ногой ковырнули и, значиться, побежали. Я сама себе думаю: "Или они подумали, что мы убитые?" Они побежали. Потом опять бегут, хаты жгут, хлевы, сараи наши. Горит деревня. Уже дым. Тут у меня в головах стог соломы стоит, и я растерялась, как он стал ту солому поджигать зажигалкой... Он на мою руку наступил, перешел... Солому запалил. А дети лежат, позасыпали. Только уже как солома загорелась и хлев наш загорелся, и полымя стало припекать - дети горят: и рубашки на них и волосы горят. Мой хлопчик кричит:

- Ой, мама! Я не могу уже лежать!

А я ему говорю:

- Лежи!

А тут шляшок, вот эта улочка наша, около школы. Мы туда, дак по нас бьют, стреляют, пули сыплются, как бобы. Мы опять там лежали... Тут такие от буртов ямки, дак я их туда попереносила.

Уже солнце заходило. Вечер. Тихий такой. Шулы (столбы) стоят, горят, а мне все кажется, что это немцы стоят.

Хлопчику моему было восемь, а девочке шесть, седьмой год. А меньшенькую расстреляли, я вам говорила.

Что она им пела, дак это слыхала женщина, соседка. Она была, видела, как и на подводу садилась свекровь моя и прощалась. А меньшенькая, четыре годика было, сказала:

- Дяди, не берите меня с бабулей, я вам спою ту песенку, которая "Посею гурочки" ("Посею огурчики" - белорусская народная песня)....

Она спела им, стоючи на подоконнике, а они ее забрали и застрелили..."

Октябрь" № 9, за 1974 год

При перепечатывании материалов сайта активная ссылка на сайт обязательна!

Copyright © 2003-2009