Алесь АДАМОВИЧ, Янка БРЫЛЬ, Владимир Колесник

Я из огненной деревни

часть 8

Главы из одноименной книги. Полностью на белорусском и русском языке книга вышла в Минске, в издательстве "Мастацная литература" в далеком уже 1975 году.

Своим солдатам фюрер внушал: "У тебя нет сердца, нервов, на войне они не нужны. Уничтожь в себе жалость и сочувствие - убивай всякого русского, советского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик, убивай, этим ты спасешь себя от гибели, обеспечишь будущее своей семье, и прославишься навеки"

"...А тут уже в эту деревню немцы заходят. Мы идем домой, а тут уже по дворам ходят немцы. Только я прибежала домой, а уже гонят на собрание. Гонят на собрание, спрашивают, сколько лет, а у меня мачеха была. Она говорит:

- Она еще малая девочка...

Выгоняют из хаты всех на собрание. Подошли мы туда, уже из села... Один был картавый малец. И он голосит, и бабы голосят все, дак он камень схватил и - на этих, на полицаев... А полицай один:

- Вот дурак, а хочет жить!..

И матом на него.

Подогнали нас в конец деревни и хотели кидать в яму. Яма была силосная. Но они говорят:

- Погоним дальше.

И погнали нас до речки, и начали отбирать: которых в Германию, а которых...

Отобрали нас несколько человек, а тех погнали убивать уже...

А нас, молодых, погнали назад в деревню. Мы стоим на дворе на одном. И там две бабы спрятались... бабы и два пацана. А немцы все ходят, разговаривают. Вот я то слово помню теперь, как я слыхала: "Ком раус! Ком раус!"

А они сидят под кроватью, эти бабы. А немцы их вытаскивают. С детьми: два мальчика и две женщины. Вытаскивают они их вон, а мы стоим это на дворе, и немцы стоят около нас, чтоб мы не поутекали. Ах!.. Тогда выгнали их во двор и только слышим: "Пок!" А эти дети: "Ай-яй-яй!.." "Пок!" - второй раз, и эти опять в крик. И четыре раза выстрелили. И убили их, а нас, всю молодежь, которую оставили, погнали".

Рассказывала Мария Федоровна Верховодка из деревни Иканы, Борисовского района.

Из той же деревни - Т и м о ф е й Никитович Тарасевич:

"...Моя хата была около кладбища. Жену с детьми забрали и убили там. А я в подводы (возчиком - Авт.) поехал. Приехал домой, а тут уже все убитые. Когда убивали, я тут не был. Нас было человек пятнадцать в подводах. Приехали, а вся груда эта - убитые и сожженные... Всех чисто побили, никого не осталось. Где ж люди? Пошли искать, а они так во: как горели, локтями в землю, так волосы обгорели, а головы - как капуста, белые кочаны.

Сот около семи убили.

Тут еще немцы дорогу расчищали, что партизаны лесом завалили, взяли для того из Горелого пятьдесят мужчин. Да потом и их застрелили,- они шли домой и зашли сюда, дак они их переняли и побили. Которые утекали, дак и на поле побили. После находили в кустах.

Потом ехали из Плещениц чужие возчики, и тех переняли тут, и тех сюда, побили..."

Уже так втянулись "в дело", что и про "селекцию" забыли. Так и пошли бы. По всей земле...

Старик держит мальчика как будто надо всей Землей. Такое каменное и такое мягкое тело мертвого мальчика. Глаза старика черною бездною спрашивают у всего мира: неужели это правда, люди, то, что с нами было, что с нами делали?..

"...И меня повели в тот хлев... Дочка, и сын, и жена уже там. И людей столько. Я говорю дочке:

- Почему вы не оделись?

- Дак сорвали с нас одежу, - говорит.

Ну, пригонят в хлев и закроют, пригонят и закроют. Столько людей нагнали, что и не продохнуть уже, руку не подымешь. Люди кричат, дети эти: известно, сколько людей и страх такой. Сено там было, солома, кормили там, держали коров. Сверху и подожгли. Подожгли сверху, горит стреха, огонь на людей сыплется, сено, солома загорелись, задыхаются люди, так сжали, что и дышать уже нечем. Я сыну говорю:

- Упирайся в стену, ногами и руками упирайся...

А тут двери раскрылись. Раскрылись, а люди не выходят. Что такое?

А там стреляют, стреляют там, говорят. Но крик такой, что стрельбы той, что стуку того и не слыхать. Известно же, горят люди, огонь на головы, да дети - такой крик, что... Я сыну говорю:

- По головам, по головам надо!

Подсадил его. А сам понизу, между ног. А на меня убитые и навалились. Навалились на меня убитые те, и не продохнуть. Но поздвигал плечами - тогда ж я здоровее еще был - стал ползти. Только до порога дополз, а стреха и обвалилась, огонь - на всех... Сын тоже выскочил, толь-"у голову ему немного осмолило, волосы обгорели. Отбежал метров пять - его и уложили. На нем - люди убитые - из пулемета всех...

- Вставай,- говорю,- они уехали, уехали уже!

Стал его вытаскивать, а у него и кишки уже... Спросил еще только, жива ли мама...

Не дай бог 'Никому, кто на земле живет, чтоб видели и слышали горе такое..."

Это из рассказа жителя бывшей деревни Хатынь, Логойского района, Минской области, Иосифа Иосифовича Каминского.

Люди из соседних деревень и из далеких городов и стран, остановись около окаменевшего от горя и гнева отца с ребенком на ослабевших руках, видят пепельно-серые печные трубы - памятники, с которых, как со, звонниц, слетает медный гул. Хатынь... Удары колоколов надтреснутые, короткие, как зажатая боль. Черные, как из могильных плит, каменные дорожки ведут людей к каменным воротам, навсегда раскрытым, к темным высоким трубам-звонницам с написанными на них фамилиями и именами: Каминский, Каминская, Каминская... Яскевич, Яскевич, Яскевич... Иодка, Иодка, Иодка... Новицкий, Новицкая... 50 лет, 42, 31, 17, 12, 3, 1, 1, 1... Дети, дети, дети...

Не это ли имел в виду Гитлер, когда в 1937 году, говоря об обеспечении Германии продуктами питания за счет Востока, бросил зловеще непонятную фразу: "...ребенок съедает хлеба больше взрослого"?..

Через какие-то пять лет женщина из полесской деревни Слобода, Петриковского района, Алена Булава, не зная тех слов бешеного диктатора, своими глазами увидела, что это значит:

"Люди визжат, кричат! Боже мой, дети плачут! Страшно было, если бы вы слыхали. Ну прямо жуть! Некоторых в хату загоняли, а нас прямо так убивали, окружили и так били - на нашей улице..." -

Она, единственная из всей деревни уцелевшая женщина, будет спрашивать кого-то в поднесенный к ее старческим губам микрофон, будет недоумевать за всех людей, за весь мир:

"Что это, что это такое было, я не знаю. Это - зверье, а не люди. Это не люди, это - зверье".

Гитлеровская пропаганда была направлена на то, чтобы "освободить" немецкого обывателя от "химер цивилизации", от всего, что связано с совестью, гуманизмом, культурой. За это ему обещали место в "новой Европе" - где-то над другими.

"Кто присоединится ко мне,- шаманил фюрер "тысячелетнего рейха",- тот призван стать членом новой касты. Под этим правящим слоем, согласно иерархии, будет разделено общество германской нации, под ним - слой новых рабов. Широким массам рабов будет оказано благодеяние быть неграмотными..."

Это, так сказать, программа на сотни лет вперед, будущее, которое фашизм обещал миру.

Своим солдатам фюрер внушал:

"У тебя нет сердца, нервов, на войне они не нужны. Уничтожь в себе жалость и сочувствие - убивай всякого русского, советского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик, убивай, этим ты спасешь себя от гибели, обеспечишь будущее своей семье, и прославишься навеки".

Избавившись от того, что человека сделало и делает человеком, фашисты стали даже не зверьем, как с горечью называет их Алена Булава, а чем-то еще более диким и несравненно более опасным. Претенденты на звание "сверхчеловека" сделались "сверхзверями"...

...На высоких трубах - фамилии убитых фашистами людей. Трубы эти на месте бывших изб, дворов, они возвышаются на пригорках, и звоном таким вечным, но и тревожно-сегодняшним как бы измеряют глубины человеческих душ - тех людей, кто живет сегодня, кто пришел, приехал сюда. Так звуком измеряют глубину океана. А приходят, приезжают сюда и дети, и старики, из-за Урала и с Запада, из Польши, из ФРГ, из США...

И люди из других белорусских Хатыней, земля которых здесь погребена или названия которых написаны на хатынской стене, и из тех белорусских деревень, названия которых тут не обозначены, но судьба которых тоже хатынская...

Каждый слышит этот звон, и у каждого - свое эхо, своя память о минувшей войне, своя или отцов, дедов...

После Хатыни она делается острее, должна такой делаться - человеческая память. Потому что то, что произошло здесь, что делалось в те страшные годы на белорусской земле, касается всех, об этом должны знать все. Потому что судьба у человечества одна. Будущее у человечества одно.

Это по-особому чувствуют здесь, в Хатыни. Многие.

"Трудно почувствовать полностью глубину мучений другого, если сам не узнал беспредельность трагедии, - пишет американский журналист Майкл Давидов. - Я пришел к выводу, что данные о тяжких испытаниях Белоруссии выходят за пределы моей способности постичь и осознать трагическое. Четвертая часть ее населения убита, восемьдесят процентов ее территории превращено в пепел. Как представить такое? Это аналогично трудно представляемой картине: более пятидесяти миллионов американцев убито и вся наша страна разрушена, за исключением ее восточного побережья".

Хатынь - символ убитых фашистами белорусских деревень. Здесь погибло в огне 149 жителей. В других Хатынях больше, в некоторых - меньше. Чем измерить муки даже одной семьи, где боль матери, отца в миллион раз умножена на боль и ужас их детей, которые рядом горят заживо... Спросите у любой женщины: сколько человек убили в деревне? И всегда услышите, что много! Ой, много! Сто ли, десять ли человек убили, сожгли - говорится с одинаково сильной болью, острой жалостью.

А если не десять, а сотни семей - тысяча восемьсот сорок три чело-века? Как в деревне Борки.

Это была большая деревня на Бобруйщине, а точнее, несколько поселков, объединенных жизнью одного колхоза.

А в тот июльский день 1942 года их объединила смерть.

В теперешних Борках, послевоенных, живут совсем другие люди. И только несколько человек - из прежних, убитых, Они вам расскажут, как было в тот день.

Некоторые и сегодня задыхаются, как от невыносимой тяжести, когда начинают свой рассказ. От немолодой уже, болезненного вида женщины Марии Пилиповны Закадыницы мы услышали всего несколько фраз: не хватило человеку дыхания. Память сжала горло...

"...Я уже не могу даже и говорить, что меня они сильно били, и мальчиков моих, у меня трое было... Дак я говорю детям: "Не ходите за мной..." Оставляю на берегу, а сама в озеро, в воду, дети плачут, а я в воду, ну, думаю, утоплюсь, и все. Не, потом детей этих взяла и лежу, лежим, а одного в руках держу, и видим - идут снова немцы. Не, не дошли. И я лежала, лежала... И мою сестру, и мать, и всех моих... А потом хаты спалили. А мы в лес пошли, кто остался, и там жили, дети .мои траву ели. Много побили, ой, много! Считайте, всю деревню".

У Анастасии Илларионовны Касперовой и здоровья малость осталось, и видела она больше. Ясные глаза, светлое, открытое лицо, рассказывает она обстоятельно, громко, нараспев - и чем дальше, тем громче...

"...Ну, как началось... Мы легли спать. Утром моя мама вышла во двор и говорит:

- Уже нельзя в лес уйти. Уже оцепили кругом нас.

Ну, мы уже и сидим. Только утро наступило - сейчас мотоцикл идет по улице. Просто один, так. Обошел все поселки. У нас тут, може, семь было их, поселков. Он вокруг все и обошел. Я говорю;

- Что-то будет.

Мой хозяин говорит:

- Готовьте вы завтрак.

Ну, мы печь затопили. У меня трое детей было, хозяин и мама. Ну, дак я пошла за водой, взяла ведро, а колодезь вот тут у нас. Таскаю воду- что-то около меня пули свистят: "и-и-и-и-и", вот просто: "Тив!" Немцы, видать, на опушке леса были, и меня уже брали в бинокль и по мне, видать, стреляли. Ну, я набрала воды и пришла. "Знаете что, прямо в меня стреляют. Прямо пули возле меня тивкают! Ну, что ж,- говорю,- ведь у нас уже так было, что людей брали, -- може, снова будут брать, може, куды сгонять будут?"

Советуемся в квартире, не знаем что. И видим: по той дороге, с того Дзержинского поселка народ идет. Полицаи ведут свои семьи... У нас гарнизона не было, а полицаи были. Тут они собирались, свои и отовсюду. Тут уже они прятались или, кто их знает, - боялись партизан.

Ну, так мой хозяин говорит:

- Повели полицаи свои семьи.

Потом мы слышим, что получился выстрел в етой, в школе, Около школы такой выстрел, что прямо страшно! Мой хозяин вышел на улицу, и другой сосед. Сидим. И сейчас идет машина. А у меня етая, золовка, дак она говорит:

- Знаете что: може, и нас поубивают.

И сразу эта машина поворачивается орудием, или как его. И мы так это заплакали и говорим:

- Ой, будут бить, бить, видно, по деревне.

Испугались. А моя свекровь говорит:

- Пойду, може, они по яички пришли, дак пойду я, говорит, хоть яички соберу да отдам, им.

Уже откупались. Душу... Она пошла, и эта с мальчиком - вслед. Как они пошли, и к ним тут три немца. И у них, у свекра, получился выстрел. Мы вот так, как за частоколом, жили. Как получилися выстрелы в их квартире, мы плакать все стали. А мой хозяин говорит:

- Не плачьте. Это не за вами машина пришла, а за мной.

Он думал, как раньше забирали мужчин в лагерь, так и теперь. А я ему отвечаю:

- За кем она ни пришла, а нам все равно плакать.

Тогда он говорит:

- Ну, давайте глядеть, може, это они курей бьют. Може, в хлеву кабана, вышли, бьют.

- Не-а, и кабан выскочил, и куры ходят. Не, свекра семью убили. И как только убили - идут втроем к нам. Вот же, рядом так.

К нам пришли...

Это как - кому жить остаться. Идут, а мы так все руки стали ломать, что уже надо расстаться с этим светом, идут же... Подошли к калитке к нашей - и так что-то цап... Не, не так. Шли они и что-то вернулись на крыльцо. Може, там еще не убили душу. Мы поняли уже сами после. Они это... Душа одна... Ета девочка, она, видать, как ожила - приглушили, что ли,- она заплакала. Назад вернулись, и слышу, опять выстрел. Они добили етую девочку. И пошли назад. А мы все равно стоим, дожидаем. Растерялись и не знаем, что делать. Идут они назад - прямо к нам в калитку. Идут и стали у калитки. А мы так на них в окно смотрим, а они на нас - и так плачем мы! Потом они что-то... А задний один залопотал, по-немецки говорить стал - и пошли назад через улицу. Потому что там крайний остается еще двор. Они пропустили тот двор. Дак они пошли в тот двор, а в том дворе, мы знаем, что никого нема, утекли с того двора. Дак я говорю... Не-е, он говорит:

- Валечка,- это у нас дочка,- сходи погляди, что у деда.

Она пошла - она не могла отцу отказать и пошла. Это когда они назад ушли. Поглядела: а там все убитые, девочка та, видать, хотела в дверь, они ее тут и убили. Как бежит наша Валечка:

- Татка мой! - лезет через забор и так вот: - Папочка мой!..

Показывает нам: утекайте!

Вскочила в хату:

- Убили уже всех, папочка, у дедушки. Утекаемте, папка!..

А дед, говорит, лежит около стола, и так через всю комнату кровь течет. -

Я в ету руку взяла хлопца, а в ету - девку, и пошли. И захожу в соседний двор.

А дети уже видели убитых, дак они:

- Мамка наша родная, спаси нашу жизнь, спрячь нас куда-нибудь.

Говорю:

- Детки мои, жито маленькое, ни быльняка нема еще, куда ж я вас, детки, спрячу.

Поздняя ж такая весна была. Оно не выросло еще нигде ничего. Разломала я этакий высокий частокол, перелезла с детьми, через один двор вышла на улицу. Там стоит женщина:

- Теточка, - говорю, - наших родителей убили, а куда ж мы денемся?

А она говорит... Вообще, самостоятельная женщина. Она говорит:

- Знаете что, побежимте в лес, я забегу за своими сынами и побежим в лес.

- Ну, говорю, побежим.

И та женщина, что за сынами забегала, идет. И дочка моя старшая бежит. А там вода была такая, яма большая, дак она, моя дочка, с ее сыном упали в эту яму да давай топиться. А немец давай по ним бить. Они тогда из воды той да к нам, где я. И мы все утекать.

Вопрос: Они сами топились, хотели утопиться?

- Сами уже топиться, со страху, дети эти наши, а мать того хлопчика: "Не топитесь, деточки мои, - говорит, - вылезайте". Дак немцы стали строчить оттуда... Ну, мы попрощались уже, они со своими и я сосвоими, мы прощались, ведь нас уже убьют. Уже с етой стороны машина, и впереди часовые стоят по опушке леса. Стреля-яют! По всем поселкам стрельба идет..."

Убивают. Семью за семьей. Хату за хатой. Машина работает, машина, каждый винтик которой - тоже вроде бы люди. Идут по улице двуногие, присматриваются, чтобы не пропустить хату, "душу" - старательно работают. И о чем-то же при этом между собой рассуждают на человеческом языке, и у каждого в черепной коробке 10 миллиардов клеток мозгового вещества. Все "законные" 10 миллиардов.

"Приходят в хату,- вспоминает Ганна Никитовна Синица,- а у нас так были две хаты, и одни двери во так сюда выходят, а тут печка. Дак мама у печки собиралась уже нам завтрак подавать, стояла, а они вошли - их трое шло к нам, - и так один из винтовки выстрелил. Выстрелил, в нее. А я стояла вот так, за дверями в другую половину, и невозможно.было им меня убить, дак они, как в нее выстрелили, она через порог упала. Только: "Детки!" Как она уже упала, я тогда закричала и взлетела на печь. Уже ж деваться некуда. Я на печь, и эти за мной: братиха с девочкой, и соседняя девка, и сестра моя. И я повалилась вдоль стены, так вот, а потом рядом со мной сестра, а эти уже так - на нас полетели. Стали у печки -вот так, стали и стреляли. Прямо на печь стреляли. Один - с кровати. Ну что, постреляли, постреляли. Тогда буфет у нас этот был. Они в него да по столикам лазили. Что уже они искали, я не знаю.

Приходят снова эти немцы. Снова по хате этими своими подковами ходят все, ходят. Что они искали? Правда, одеяло у нас было пуховое. Забрали его сразу. А так еще ничего тогда не брали. Патефон стоял. Поиграли, нашу пластинку послушали: "Полюшко-поле" была пластинка. Посвистели и ушли.

Полежала, полежала. Думаю: не, буду как-то выбираться. Они уже хату пооткрыли, хлев открыли, корову выгнали. Поглядела я в одно окно, в другое..."

Яков Сергеевич Стринатка-помнит, свидетельствует:

"...А стрельба: та-та-та! Потом гляжу: идут двое в соседний двор. Не - три немца. Они Владимира этого, Добровольского, за воротник - и в хату. Я говорю:

- Что такое?

Ну, они там уже стреляют очередью.

Постреляли, потом - другая хата была, новая. Видим: пошли в ту хату. Там постреляли. Ну, и видим: сюда идут.

Вот они приходят сюда. А мы как сидели: хозяин за столом, я - р-раз отскочил от него, сел на постель. Слышим, они все: га-га, га-га. А в хате филенчатые двери. Открываются. Он старуху - сюда, потом как пихнул - она бежала, бежала, чуть не повалилась. Только что-то стала говорить, а он из автомата: тр-р-тр-тр! А я уже... А у меня темно, темно в глазах, я уже не знаю. Сижу на постели. А тот сын хозяина - раз, встал над столом, дак они: тр-р-тр-тр! Тот туда съехал. А потом они - на меня, я валюсь... Когда я валился, дак пуля - вот сюда, в плечо, сюда и сюда - четыре пули во мне. Я так и мертвым был.

Сколько я там лежал, не знаю. Потом подхватился. А у меня голосовые связки повредило, дак я хочу: "Я - живой!" А оно не говорится, ничего не говорится. Думаю: надо прятаться. И не знаю, что у меня еще и рука перебита. Чтоб не увидели через окно, я - раз на коленки. Й тогда слышу -- у-ух, у меня рука! Я руку так сюда и пополз под печь. А подпечье это как раз напротив окна. Думаю: ноги видны. А там пол старый, хата старая была, я половицу подымаю...

А, правда, вот еще что: после меня убили старика, я видел еще, как его пихали, а он в двери упирался. Дак когда я уже очнулся, дак этот старик лежал как раз около меня, ноги поперек этой половицы. Когда я вылазил назад из подпечья, он уже задубел, ноги эти... Дак я его отодвинул и половицу поднял, и, руку придерживая, - туда головой прямо. Как боднул туда, в песок, вот до сих пор влез в песок. Давай это левой рукой песок из ушей, из зубов... Потом знаю: надо мне закрыть половицу. Я давай левой рукой, давай - хлоп на место. Там какая-то была корзина плетеная, полная яиц и накрытая сверху паклей такой. А меня -то в дрожь, то в холод, то в дрожь, то в холод! Потом слышу: обратно идут - и разговор:

- Ох, как мне это, - говорит полицай, - на ботинки аппетиты хорошие!

Это он о ботинках, что у молодого на ногах - он принес из армии свои ботинки. Так это поговорили и потом, слышу, угомонились, ушли отсюда.

Через некоторое время идут еще. И глядят: когда я под печь эту полз, моя кровь стежку сделала, дак они думали, что я там, и гранату туда... Кинули гранату. Дак она как жахнула, дак аж куры закудахтали. А дым ко мне от этой самой от гранаты. Дак мне уже в яме аж некуда деваться..."

Вопрос: Сколько в Борках убили людей?

- Людей, може, тысяча восемьсот, говорят, там написано на памятнике: тысяча восемьсот сорок три. Ходили из хаты в хату и убивали. А в том поселке - Закриничъе - собирали в одну хату, в другую и убивали. А нас так поубивали, по хатам. Поубивали, а потом запалили".

Вот так убили самую большую из белорусских Хатыней - деревню Борки Кировские. По плану "ОСТ". Под видом борьбы с партизанами. Чтобы "на потом" меньше работы осталось...

В деревне Баканиха на Витебщине, когда жителей согнали в помещение, к ним зашел офицер. Сначала забрал что получше из одежды, унес. Потом вернулся...

Старик Архип Жигачев рассказывает об этом так:

"Тогда офицер этот взял и попрощался с нами. Скажите, говорит, спасибо своим этим партизанам!"

Должно быть, с обидой сказал, с уверенностью, что это перед ним, эсэсовцем, виноват кто-то - те дети, женщины! У них, может, братья, отцы, мужья - партизаны. А как же: ехал через темный, густой лес, через болото пробивался, надрожался под своим мундиром с грозными эмблемами смерти, все время оглядываясь, ожидая партизанской засады. И для него тот общий "план", что шел сверху,- делать так, чтобы на восточных землях детей, женщин, мужчин стало меньше на столько-то процентов.- тот расистский план в мозгах и под мундиром такого вот карателя приобретал окраску даже уже самозащиты. Он от партизан спасается!..

И командование, издавая свои жестокие приказы, и оно, видите ли, спасает своих солдат, свои коммуникации... В конце концов и высшее фашистское руководство начинало "обижаться" на население Белоруссии и других оккупированных территорий. Как же, сам бог, сам творец направляет волю, интуицию, руку фюрера, указывает ему, что и как делать:

"Само провидение как бы хотело указать нам туда дорогу... Огромная империя на Востоке созрела уже к распаду". И еще: "Творец возложил на нас обязанность исторической ревизии еще невиданных масштабов"...

А тут какие-то партизаны, какие-то там "неарийцы" мешают, сопротивляются, и на фронте и в немецком тылу, не хотят, чтоб стерли с карты их Родину, чтоб "выселяли" на тот свет их семьи, их детей. Не только гнев, жестокость, но уже и обида на "этих" русских, "этих" белорусов, украинцев, поляков, на всех, кто не захотел послушно покориться судьбе, которую для них определил "избранник провидения". Новые и новые приказы, направленные на уничтожение целых народов. Фашисты нагло старались вину за свои планы и за свои дела переложить на тех, кто мешал им эти планы реализовать. На партизан.

Те, прошлые их издевательские жалобы - жалобы палачей на свои жертвы, продолжаются, кстати, и сегодня. В мемуарах, исследованиях многих западных генералов, историков, политиков, литераторов, что снова и снова пишут о "незаконности действий партизан", жалуются на людей, которые защищали Родину, свой строй, жизнь и будущее своих детей. А западногерманский профессор К. Г. Пфеффер, тот даже заявляет, что гитлеровцы оставили "неплохую память о себе у советского народа". Видите, даже так! Правда, жалуется Пфеффер, что последние годы войны "были почти всюду омрачены беззаконными действиями партизан".

Вон сколько обиды! Не меньше, чем у того бандита в офицерском мундире, что уничтожил жителей деревни Баканиха. Не забыл, забрал, что лучшего было на людях (чтоб не пропадало "имперское" добро), и прежде чем поджечь хату с людьми, совсем по-пфефферовски упрекнул: "Это вам за ваших партизан".

А уж как "обижаются" на свои жертвы сбежавшие предатели, "бобики" - полицаи, власовцы, бургомистры. У них, оказывается, были свои "планы", свои расчеты, когда они помогали гитлеровцам уничтожать белорусский народ. Они хотели с помощью немцев "только" выбить большевистский дух из народа. И не их, мол, вина, что слишком "дух" и "тело" крепко держались одно другого. "Ну, и гибни, если ты такой!" -гневались они на белорусский народ.

Их руками немецкие фашисты тоже немало народной крови пролили. Где только было возможно, они прятались за этих предателей.

Источник: А.Адамович,Я.Брыль, В.Колесник. Я из огненной деревни. Журнал "Октябрь" №9

При перепечатывании материалов сайта активная ссылка на сайт обязательна!

Copyright © 2003-2009